и недоверие, оказались в таком близком соседстве, что малейшее неосторожное высказывание могло привести ко всеобщему кровопролитию.

Но когда Марк Антоний встал, чтобы заговорить, стало ясно, что прения пойдут не так, как ожидал Цицерон. Антонию еще не исполнилось сорока — это был красивый смуглый мужчина с борцовским телосложением, предназначенным самой природой для ношения доспехов, а не тоги. Но голос его был глубоким и хорошо поставленным, а слова — убедительными.

— Отцы нации, что сделано, то сделано, — заявил он. — Я от всей души желал бы, чтобы этого не произошло, поскольку Цезарь был моим любимым другом. Но я люблю свою страну еще больше, чем любил Цезаря, если такое вообще возможно, и мы должны руководствоваться тем, что лучше для государства. Прошлой ночью я виделся с вдовой Цезаря, и среди слез и горя милостивая госпожа Кальпурния сказала следующее: «Передай сенату, что в своем мучительном горе я желаю лишь двух вещей: чтобы моему мужу устроили похороны, достойные той славы, которую он снискал при жизни, и чтобы больше не было кровопролития».

Послышался одобрительный рокот, громкий и гортанный, и я неожиданно осознал: собравшиеся склонны скорее к примирению, чем к мщению.

— Брут, Кассий и Децим, — продолжал Антоний, — такие же радетели за отечество, как и мы, и происходят из славнейших семейств. Мы можем приветствовать благородство их цели, даже если отвергаем жестокость избранного ими образа действий. Как по мне, за последние пять лет пролилось достаточно крови. Потому я предлагаю проявить к убийцам Цезаря снисходительность, которая была свойственна ему как государственному деятелю, и ради мира в стране помиловать их, обещать им безопасность, пригласить спуститься с Капитолия и присоединиться к нашим разговорам.

Это было внушительное выступление — дедушку Антония многие, включая Цицерона, считали одним из величайших ораторов Рима, поэтому, возможно, этот дар был у него в крови. Как бы то ни было, он придал прениям возвышенную сдержанность — и полностью выбил почву из-под ног у Цицерона, выступавшего следующим; тот мог лишь похвалить Марка Антония за мудрость и великодушие. Он только возразил против слова «снисходительность»:

— Снисходительность, как я считаю, означает «помилование», а «помилование» подразумевает преступление. Убийство диктатора было чем угодно, но уж никак не преступлением. Я бы предпочел другое выражение. Помните историю Фрасибула, который больше трех веков тому назад ниспроверг Тридцать тиранов Афин?[141] После он объявил своим противникам то, что назвали «амнистией» — от греческого «амнезия», то есть «забвение». Вот что требуется сейчас — великое государственное деяние, направленное не на прощение, а на забвение, чтобы мы могли переустроить нашу республику, свободные от вражды прошлого, в дружбе и мире.

Цицерон заслужил такие же рукоплескания, как и Антоний, и Долабелла немедленно предложил амнистировать всех, принимавших участие в убийстве, и настоятельно посоветовать им явиться в сенат. Один Эмилий Лепид был против: я уверен, что не из твердых убеждений — их у Лепида никогда не было, — а потому, что видел, как от него ускользает слава. Предложение утвердили, и на Капитолий отрядили гонца.

Во время перерыва, пока снаряжали посланца, Цицерон подошел к двери, чтобы поговорить со мною. Когда я поздравил его с речью, он сказал:

— Я появился тут, ожидая, что меня разорвут на куски, а вместо этого оказалось, что я тону в меду. Как думаешь, в чем состоит игра Антония?

— Может, тут нет никакой игры. Может, он ведет себя искренне, — предположил я.

Цицерон покачал головой:

— Нет, у него есть замысел, но он хорошо его скрывает. Он явно куда хитрее, чем я полагал.

Когда заседание возобновилось, прения превратились в торг. Сперва Антоний предупредил, что, когда весть об убийстве достигнет провинций, особенно Галлии, это может вызвать всеобщее восстание против Рима.

— Чтобы сохранить сильную власть в этих чрезвычайных условиях, я предлагаю, чтобы все законы, провозглашенные Цезарем, и все назначения консулов, преторов и наместников, сделанные до мартовских ид, были утверждены сенатом, — сказал он.

Тут Цицерон встал:

— Включая и твое собственное назначение, конечно?

В голосе Антония впервые прозвучал намек на угрозу:

— Да, разумеется, включая и мое собственное… Если ты не возражаешь.

— Включая и назначение Долабеллы твоим соконсулом? Насколько я припоминаю, это тоже было желанием Цезаря, пока ты не воспротивился ему с помощью своих предзнаменований.

Я посмотрел в другой конец храма, на Долабеллу, внезапно подавшегося вперед.

Для Антония это, похоже, было горьким снадобьем, но он его проглотил.

— Да, ради единства, если такова воля сената, включая и назначение Долабеллы.

Цицерон продолжил нажимать на него:

— И следовательно, ты подтверждаешь, что Брут и Кассий и дальше будут консулами, а после — наместниками Ближней Галлии и Сирии и что Децим пока возьмет под начало Ближнюю Галлию, с двумя уже предназначенными для него легионами?

— Да, да и да.

Раздались удивленный свист, несколько стонов и рукоплескания.

— А теперь, — продолжил Антоний, — согласятся ли твои друзья с тем, что все законы и назначения, сделанные перед смертью Цезаря, должны быть подтверждены сенатом?

Как позже сказал мне Цицерон, прежде чем встать и ответить, он попытался представить, что на его месте сделал бы Катон. «Конечно же, он сказал бы, что, раз правление Цезаря было незаконным, его постановления тоже были незаконными и мы должны провести новые выборы. Но потом я посмотрел на дверь, увидел солдат и спросил себя, как мы можем провести выборы при подобных обстоятельствах? Началась бы резня!»

Поэтому Цицерон медленно встал и заговорил:

— Я не могу говорить за Брута, Кассия и Децима, но скажу за себя: постольку, поскольку это пойдет на благо государства и при условии, что относящееся к одному относится и ко всем, — да, я согласен, чтобы назначениям диктатора позволили остаться в силе.

После он сказал мне:

— Я не сожалею об этом, поскольку не мог сделать ничего другого.

Обсуждение в сенате продолжалось целый день. Антоний и Лепид предложили также, чтобы все, пожалованное Цезарем его солдатам, было утверждено сенатом; принимая во внимание сотни ожидавших снаружи ветеранов, Цицерон едва ли мог перечить им. Взамен Антоний предложил навсегда отменить титул и должностные обязанности диктатора, и это приняли без возражений. Примерно за час до заката, после принятия различных указов относительно наместников провинций, заседание отложили, и сенаторы прошли через затянутую дымом убогую Субуру к форуму, где Антоний и Лепид поведали замершей в ожидании толпе о достигнутых договоренностях. Новости были встречены с облегчением и шумным одобрением, и зрелища согласия между сенаторами и простонародьем было почти достаточно, чтобы вообразить, будто старая республика восстановлена.

Антоний даже пригласил Цицерона подняться на