ждали печенья с копченым мясом, типичным для этой местности, и две бутылки ликера. В критике было по меньшей мере метр девяносто росту и ходил он по дому так, словно боялся удариться головой о притолоку. Он был не слишком толст и не слишком худ, одевался на манер гейдельбергских профессоров, которые снимают галстук лишь в очень интимных ситуациях. Некоторое время за аперитивом они говорили о нынешней панораме немецкой литературы — территории, по которой Лотар Юнге двигался с осторожностью сапера, дезактивирующего пехотную мину. Затем пришел молодой майнцский писатель с супругой и другой литературный критик — из той же газеты, где публиковал свои рецензии Юнге. На обед подали жаркое из кролика. Супруга писателя единожды открыла рот, и то, чтобы спросить, где баронесса купила свое платье. В Париже, ответила фон Зумпе, и жена литератора больше ничего не спрашивала. Лицо ее, тем не менее, с того мига несло на себе отпечаток всех горестей и печалей, что нанес ей город Майнц с момента своего основания и по сегодняшний день. Сумму ее гримас и ужимок, которая со скоростью света покрывала дистанцию между чистой досадой и направленной на мужа ненавистью — ибо в том она видела воплощение всех неблагородных, по ее мнению, людей, что сидели за столом, — заметили все, кроме другого литературного критика, по имени Вилли, тот изучал философию, писал работы по философии и надеялся когда-нибудь опубликовать философский трактат (человек трех профессий, скажем так), и это делало его совершенно неуязвимым для того, что выражало лицо (или душа) сотрапезницы.

По окончании обеда все вернулись в гостиную выпить кофе или чаю, и Бубис, с полного согласия Юнге, воспользовался моментом — ибо в его планы не входило оставаться в этом нервирующем игрушечном домике больше, чем нужно, — чтобы увлечь критика в сад на задней стороне дома, столь же ухоженный, что и на передней, но выгодно отличающийся большим размером, с него открывался более приятный, если это возможно, вид на лес, окружавший этот чуждый городской суеты пригород. Говорили они, прежде всего, о трудах критика, тот до смерти хотел опубликовать их у Бубиса. Издатель упомянул, пусть и в туманных выражениях, о возможности — та уже несколько месяцев обдумывалась — создать новую серию (впрочем, он осторожно не упомянул, какого рода эта серия будет). Затем они снова заговорили о новой литературе, которую публиковал Бубис и коллеги Бубиса в Мюнхене, Кельне, Франкфурте и Берлине, не забывая о давних и прочно устроенных издательствах Цюриха, Берна и возрождающихся издательских домах Вены. И тут же Бубис спросил, словно бы невзначай, что критик думает, к примеру, об Арчимбольди. Лотар Юнге, который по саду ходил с той же мерой предосторожности, что и под собственным кровом, поначалу лишь пожал плечами.

— Вы его читали? — спросил Бубис.

Юнге не ответил. Он обдумывал ответ, поникнув головой, полностью погрузившись в восхищение газоном, а тот, по мере того как они приближались к опушке леса, становился все более запущенным: на нем можно было увидеть палую листву и даже — подумайте только! — насекомых.

— Если вы не читали его, так и скажите, я попрошу прислать вам экземпляры всех его книг, — настаивал Бубис.

— Я читал, — выговорил наконец Юнге.

— И как вам? — спросил старый издатель, остановившись под каменным дубом, одним своим присутствием грозно утверждавшим: здесь оканчивается царство Юнге и начинается древесная республика.

Юнге тоже остановился, — впрочем, в нескольких шагах от дерева, — склонив голову, словно боясь, что ветка растреплет его редкую шевелюру.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал он.

И тут он ни с того ни с сего принялся корчить гримасы, которые странным образом роднили его с супругой майнцского литератора, причем до такой степени, что Бубис подумал: а что, если они брат и сестра и тогда это полностью объясняет присутствие писателя и его супруги за обедом. Возможно, подумал Бубис, они любовники: общеизвестно, что зачастую любовники становятся похожими друг на друга выражениями лиц, улыбками, мнениями и точками зрения — одним словом, всей той поверхностной, но помпезной роскошью, что каждое человеческое существо вынуждено тащить на себе, подобно камню Сизифа, до самой смерти; о да, Сизифа, считающегося самым хитрым из людей, Сизифа, да, Сизифа, сына Эола и Энареты, основателя города Эфиры, что есть старинное название Коринфа, города, который добрый малый Сизиф превратил в логово и пристанище своих веселых проказ: с его плотской распущенностью и умственным расположением, что во всяком обороте судьбы видит шахматную задачу или детективную интригу, которую интересно раскрыть, и с этим влечением к смеху, шутке, зубоскальству, балагурству, розыгрышу, насмешке, издевке, проказам, колкостям, подколкам, шпилькам, дразнилкам, хитроумию, надувательству и остротам, он стал воровать, то есть избавлять от имущества всех путников, проходивших через город, и даже обворовал своего соседа Автолика, который тоже воровал, возможно руководствуясь несообразной надеждой на то, что кто у вора ворует, тот прощение получает, и в чью дочь, Антиклею, Сизиф втюрился — Антиклея же была красавица, просто загляденье, а не девушка, но у этой Антиклеи был жених, то есть она была сговорена с каким-то Лаэртом (тот тоже потом прославился), что не заставило Сизифа отступить, ведь он мог рассчитывать на помощь отца девушки, разбойника Автолика, чье восхищение Сизифом росло, как растет почтение объективного и честного актера к актеру, превосходящему его дарованием, так что, скажем, Автолик оставался верен — ибо он был человек чести! — слову, данному Лаэрту, но так же не порицал и не видел насмешки или издевки по отношению к будущему зятю в любовных выкрутасах Сизифа, и Антиклея в конце концов, как рассказывают, вышла замуж за Лаэрта, но после этого отдалась Сизифу один или два раза, пять или шесть раз, возможно, десять или пятнадцать раз, и всякий раз с благословения Автолика, ибо тот желал, чтобы его сосед дал дочери внучка столь же хитрого, как и он, и однажды Антиклея забеременела, и девять месяцев спустя, уже будучи женой Лаэрта, родился сын Сизифа, которого назвали Одиссеем или Улиссом, а тот действительно хитростью уродился в отца, который никогда им не занимался и продолжил жить своей безалаберной жизнью, полной излишеств, и праздников, и удовольствий, в течение которой он женился на Меропе, наименее яркой звезде Плеяд, наименее яркой именно потому, что она вышла замуж за смертного, ебаного смертного, ебучего разбойника, гангстера, погрязшего в излишествах, ослепленного излишествами, среди коих, и не последнего разбора, фигурировало соблазнение Тиро, дочери его брата Сальмонея, и он соблазнил ее не потому, что Тиро ему нравилась, и не потому, что Тиро была такой уж сексуальной, нет, а потому, что Сизиф ненавидел собственного брата и