Ил. 194. Динамика позитивных и негативных эмоций, выраженных в карикатурах

Эту сюжетную динамику можно перевести в эмоциологическую плоскость, классифицировав сюжеты по эмоциональному признаку на «позитивные» (в которых воспевался новый строй или высмеивались «безопасные» пороки и персонажи прошлого) и «негативные» (связанные с неуверенностью в ближайшем будущем). В этом случае мы получим картину изменений эмоциональной атмосферы столичного общества в 1917 г. (ил. 194). Как показано на графике, Февральская революция, накануне которой доминировали негативные эмоции, а поводов для радости по мере удаления от Нового года становилось все меньше, привела к росту позитивных настроений, сохранявшихся в обществе с марта по июнь. Причем пиком эйфории явился апрель 1917 г.: к этому времени улеглись обывательские страхи о временном характере событий и раскрылся творческий потенциал современников, выражавшийся в организации и участии горожан в ряде праздничных мероприятий. Не случайно во время самой революции март — апрель получили название «медового месяца». Однако пришедшаяся на этот период эмоциональная эйфория характеризовалась и негативными с точки зрения психического здоровья тенденциями. Даже позитивные эмоции, достигающие чрезмерной силы и длительности, приводят к нервному перенапряжению, чреватому патологиями. Газеты 1917 г., дневники и воспоминания участников событий рисуют перед нами картины, когда обывательский восторг сменялся форменным массовым безумием. Как правило, это происходило на митингах-концертах, весьма популярных в период «медового месяца» революции, на которых эстрадные номера чередовались с политическими выступлениями, причем нередко артисты и политики менялись ролями, и политики начинали дирижировать оркестром или пускались в пляс. Наибольший градус эмоционального напряжения приходился на выступления министра А. Ф. Керенского: во время его речей доведенные до экстаза дамы срывали с себя украшения, солдаты — георгиевские кресты и медали и бросали к ногам «вождя революции»[2529].

Но не только столичная экзальтированная публика, посещавшая концерты, ощущала на себе психологическую печать времени. Столичные психиатры отмечали рост душевных расстройств среди представителей разных групп населения, вновь заговорили о «революционном психозе». Показательно, что пики самоубийств обывателей в 1917 г. (подробнее будут рассмотрены ниже) приходятся на середину апреля, середину августа и конец сентября, что соответствует трем максимальным точкам эмоционального подъема на приведенном графике «Динамика позитивных и негативных эмоций». Подобная корреляция динамики самоубийств с динамикой эмоционального климата, отраженного в карикатуре, не случайна и подтверждает перспективность использования карикатуры как источника для изучения психологического состояния общества. Эта тенденция проявилась и в сюжетах журнальной карикатуры: в рассматриваемый период появляется множество рисунков с символикой смерти (черепа, скелеты с косами и пр.).

Изучая психологическое состояние общества по письменным источникам личного происхождения, литературно-художественному творчеству современников, а также по разнообразному изобразительному материалу, условно можно выделить следующие эмоциональные стадии российской революции, определяемые через одну доминирующую эмоцию: тревога кануна, восторг медового месяца, страх летне-осеннего периода, отвращение (депрессия) осенне-зимнего, переходящее в эсхатологические настроения. Конечно, на каждой из стадий давали о себе знать разные настроения, тем более что эмоциональные коннотации закреплялись за определенными сюжетами (персонами) — раздражителями.

Эмоциональное состояние российского общества на рубеже 1916–1917 гг. может быть определено через доминировавшее чувство тревоги, которое складывалось из взаимодействия разных базовых эмоций: это и страх перед насилием (со стороны как власти, так и революционеров-бунтовщиков), и гнев, спровоцированный теми, кто может оказаться проводником этого насилия; это радость, вызванная верой в изменения к лучшему (как правило, надежды возлагались на Государственную думу), и печаль в связи с опасениями несбыточности надежд на позитивные перемены. Не следует забывать, что из‐за цензуры в стране давно назрел информационный кризис, в условиях которого общество теряло доверие к официальным средствам информации и прислушивалось к альтернативным источникам, как правило устным, поэтому эмоционально-чувственное восприятие событий начинало преобладать над рассудочно-логическим. Это давало простор распространявшимся слухам, нервировавшим массы.

Ил. 195. Ре-Ми. О политике ни слова! // Новый Сатирикон. 1917. № 6. Обложка

В феврале 1917 г. в письмах друг другу обыватели делились опасениями революции, сравнивали ситуацию с январем 1905 г., объясняя радикализацию общественного сознания «всякими слухами, толками и зигзагами»[2530]. Подобные настроения были характерны для всех уголков империи. Ожидания революции порождали сплетни о покушениях на царствующих особ, что только добавляло нервозности общественным настроениям[2531]. Тревога и всеобщая нервозность в связи с ожиданием каких-то грандиозных событий — вот общая характеристика эмоциональной атмосферы кануна революции.

Внимание населения было приковано к Государственной думе — ходили слухи, что после ноябрьских 1916 г. демаршей ее больше не откроют. В январском номере «Бича» была опубликована фотография Думы со следующим саркастическим текстом: «Государственная Дума. Вид спереди, сзади и сбоку. Населена депутатами. Иногда наоборот. Работает с перерывами на разные сроки, смотря по обстоятельствам». Накануне назначенной даты открытия Ре-Ми публикует карикатуру, изображавшую похожего на П. Н. Милюкова мужчину, поднесшего палец к губам со словами: «Тсс! О политике ни слова!» (ил. 195). Он как будто предупреждал, что не стоит раньше времени провоцировать власти, намекая, что Дума кое-что подготовила.

Ил. 196. Д. Моор. Последняя подпись // Будильник. 1917. № 10. Обложка