Конечно, было бы сильным упрощением говорить, что обыватели испытывали по отношению к бывшему царю лишь ненависть и презрение. В конце концов, эмоция не может длиться долго (в этом случае она превращается в психическую патологию), даже дифференциальная теория эмоций признает, что эмоциональное состояние отдельного человека и тем более целого общества редко сводится к одному-единственному переживанию[2537]. Поэтому и среди карикатурных образов царя мы можем обнаружить если и не полностью комплиментарные, то, по крайней мере, вызывавшие у зрителей сочувствие. Художником, оставившим такой портрет Николая, был эстонец Густав Моотсе, сотрудничавший с журналом «Пугач». На обложке первого номера Николай изображался с некоторой симпатией, без видимой карикатуризации, наоборот, его большие грустные глаза создавали печальный образ, вызывавший скорее сочувствие, чем злорадство (ил. 208). Правда, здесь визуальное вступало в легкий диссонанс с вербальным, так как впечатление корректировала саркастическая подпись: «До сих пор в Петропавловскую крепость возили только мертвых царей, а меня кажется первого повезут живым». Впоследствии под воздействием всеобщей атмосферы презрения к Николаю в царские типажи Моотсе также проникают дегенеративные черты: значительно укорачивается нос, увеличивается голова, непропорционально большими становятся «гусарские» усы (ил. 209). Вместе с тем рисунки Моотсе, в сравнении с другими портретами Николая из того же журнала, оказываются наиболее щадящими память отрекшегося царя.

Ил. 208. Г. Моотсе. До сих пор в Петропавловскую крепость возили только мертвых царей… // Пугач. 1917. № 1. Обложка

Ил. 209. Г. Моотсе. Видишь, барин приветливый, пиковый туз вышел… // Пугач. 1917. № 6. Обложка

Февральская революция стала одним из сильнейших переживаний российского общества начала ХX в. Причем во всем эмоциональном спектре доминировавшими оказались позитивные эмоции — радость, восторг. Даже в дни, когда войска еще открыто не перешли на сторону революции и участники манифестаций пребывали в состоянии тревоги, на улицах происходили события, вызывавшие всеобщий восторг, как, например, уже упомянутый случай вручения казачьему офицеру букета красных цветов.

Те, кто давно мечтал о смене режима, как будто сквозь розовые очки смотрели на бушевавшую на улице революцию, сопровождавшуюся ружейной и пулеметной стрельбой, разгромами магазинов и лавок, частных квартир, охотой за представителями царской власти, что зафиксировано в ряде дневников и воспоминаний современников[2538]. Более сдержанная в восприятии происходящего З. Гиппиус, видевшая, как шальная пуля 26 февраля убила покупавшего билет в театр студента, записала: «Не надо никого судить. Не судительное время — грозное. И что бы ни было дальше — радостное. Ни полкапли этой странной, вне разумной, живой радости не давала ни секунды война… Все в войне кричит для нас: „назад!“ Все в революционном движении: „Вперед!“»[2539]. Спустя несколько дней Гиппиус написала стихотворение «Юный март», созвучное настроениям большинства современников: «По ветру, под белыми пчелами, / Взлетает пылающий стяг. / Цвети меж домами веселыми / Наш гордый, наш мартовский мак!» Вероятно самым популярным поэтом первых недель революции стал В. Брюсов: его осанны свершившейся революции перепечатывали многие периодические издания: «Освобожденная Россия, / Какие дивные слова! / В них пробужденная стихия / Народной гордости жива! / Как много раз в былые годы / Мы различали властный зов: / Зов обновленья и свободы, / Стон — вызов будущих веков!»[2540] Революционная лирика в своем большинстве была малооригинальна и порой просто пошла: даже талантливым авторам отказывало художественное чутье под напряжением нахлынувших эмоций. Дневниковые записи современников порой были менее эмоциональны, но также полны оптимизма: «Вся жизнь России как будто налаживается. Везде заметна сосредоточенная тишина» — записал 21 марта В. А. Городцов, но позже отметил, что стал плохо спать из‐за охвативших его тревог[2541].

Ил. 210. Мисс. Труд и Свобода // Новый Сатирикон. 1917. № 11. С. 13

В визуальных источниках позитивная семантика Февральской революции часто выражалась посредством метафоры свадьбы сбросившей оковы России-невесты со Свободой, а также революции как Пасхи — воскрешения России. Иногда февральские события воспринимались в религиозных категориях как акт сотворения нового мира: «Мы теперь, ребята, все как бы бог какой. Сами жизнь сотворили, да еще скорее божьего. Будто бы в три дня»[2542].

Персонификация России в фемининных образах в первые месяцы революции была наиболее распространенной. Среди них можно выделить национальные и античные типажи, военные и гражданские. Их анализ позволяет соотнести тот или иной тип с определенными ценностями революции: свобода, справедливость, победа, труд и др.[2543] Символически-информативным был рисунок Мисс в «Новом Сатириконе», на котором женщина-херувим летела над городом с красным знаменем и лозунгом «Труд и Свобода», под ее ногами располагался завод, а в облаках парила Государственная дума, из‐за которой выглядывало солнце (ил. 210). Следует заметить, что Таврический дворец был постоянным атрибутом новой революционно-патриотической пропаганды. На одном из рисунков в журнале «Бич» над ним вспыхивала Вифлеемская звезда. Тем не менее если образ херувима лишь косвенно являлся олицетворением России, то на обложке «Стрекозы» платье женщины-царицы было подписано словом «Россия». Через нее, заигравшись в «министерскую чехарду», неудачно перепрыгнул Николай II, ударившись лбом оземь и потеряв корону (ил. 211).