Мы подъехали к берегу, где воздух был чуть свежее, несмотря на запах стоячей воды. Под мостом ревели, словно от нестерпимой боли, колеса водяной мельницы. Крики незанятых паромщиков – «Кому весла?» – звучали приглашением переплыть Стикс. Мы с трудом втиснулись на барку, битком набитую путешественниками. Посланник указал на кучку бродяг, оставшихся на берегу, и впервые заговорил:

– Скоро не останется ни одного чистого англичанина. Одни темнокожие, да голландцы, да черт знает кто.

Мне утомительны подобные разговоры, и я ответил:

– Даст Бог, испанцы развернут Армаду и спасут нас от нашествия.

То была неумная шутка, какие нередко слетают с моих губ, если я навеселе или недоспал. Весь оставшийся путь меня не покидало опасение, что она мне добавит неприятностей.

* * *

– Знаете ли вы, зачем вы здесь?

Помещение, куда меня привели, было незатейливо обито темным дубом. Единственным украшением служил гобелен с изображением королевской охоты, занавешивающий дверь в дальней стене. Я поискал глазами выпуклость, что выдавала бы затаившегося слушателя, но шпалера висела достаточно далеко от стены, чтобы за нею мог укрыться кто угодно. На меня смотрели восемнадцать мужчин, все одетые в черное и с выражениями лиц под стать. Я-то полагал, что аудиенции буду ждать много дней, однако сейчас не торопился радоваться тому, что меня привели сюда без промедления: это означало, что положение мое чертовски серьезно. Передо мной и был Тайный совет. Министры, державшиеся за свои чины так, что ничто не мешало им наживаться на смерти. Пережившие всех своих друзей, которых они отправляли на пытки и смерть так же легко, как и первых встречных. Опасные люди, безжалостные сердца, они играли в шахматы собственной жизнью, однако выигрывали, хотя иным приходилось сидеть в тюремной камере и слушать, как гвозди с гулким треском раскалывают дерево, когда во дворе сколачивали виселицу специально для них. Поклонившись, я пробежал взглядом по их лицам, узнав лордов Сесила и Эссекса: они сидели по разным концам длинного стола, столь же далекие в своих взглядах. Я знал, что сейчас не время пользоваться знакомством, но все же оставалась надежда, что интриган Сесил сочтет меня полезным и там, в темных комнатах, где заключаются сделки и вершатся судьбы, замолвит за меня слово.

Говоривший сидел в центре стола такого же мрачного дуба, что и стенные панели. Его седина и кремнистый взгляд человека, заглянувшего в глаза смерти, замечательно гармонировали со старой древесиной. Человек был стар, и, служа Короне, собирался состариться еще более. На черном одеянии не было ни мехов, ни драгоценностей, но, судя по затейливому жабо и длинной ухоженной бороде, только возраст не позволял ему одеваться с большей экстравагантностью, как в былые времена. Он опустил каменный взгляд на бумаги, лежащие перед ним, затем перевел на меня и повторил свой вопрос терпеливо – как тот, кто привык к свершению трудных деяний:

– Знаете ли вы, зачем вас привели сюда?

Моя спина болела от долгой езды. Я из последних сил выпрямился, расправив плечи, словно какой-нибудь ливрейный лакей Ее Величества.

– Я полагаю, Королева нуждается в моих услугах.

Старик вздохнул:

– Королева нуждается в вашей преданности.

Мы живем в отчаянные времена, когда преданность – это все. Королева стареет. Ее союзники и враги неугомонны. Одни боятся возвращения старой религии, другие молятся об этом. В Государстве беспокойно. Ему на каждом шагу мнятся заговоры, и в страхе своем оно не знает пощады. Не дрогнув, я встретил ровный взгляд старика и ледяным голосом произнес:

– Преданность – долг каждого подданного.

Он взял в руки лист из стопы бумаг перед собой, подняв брови так, будто что-то в нем его заинтересовало.

– Преданность, как и любовь, не всегда подчиняется долгу. – Он уронил листок, взглянул мне в глаза и, понизив голос для пущей острастки, продолжал: – И ваша – под сомнением.

Я остановил взгляд на шнуре, которым был окантован рукав моего платья. Внезапно мне с небывалой прежде ясностью открылась вся его великолепная простота. Усилием воли я снова поднял глаза на сановников:

– Сир, если есть сомнения в моей преданности или любви к Королеве, будет ли мне позволено развеять их?

– Возможно.

Его голос опустился почти до шепота – все мастерство дознавателя в этот момент свелось к одной только улыбке.

Но мне также известно актерское искусство. Я обратил свой страх в ярость, подбавил в голос металла и встретил его взгляд с высокомерным пылом, который в моем положении мог быть опасен:

– Моя преданность неколебима.

Старик, усмехнувшись, помахал рукой перед носом, как если бы хотел избавиться от насекомого или неприятного запаха.

– Это нетрудно проверить.

Допрос продолжил приземистый коротышка с дальнего конца стола. Его круглое сморщенное лицо напоминало хлеб, который не смог подняться и осел.

– Что вы знаете о драматурге Томасе Киде?

Я повернулся к нему, не сводя глаз с остальных членов Совета.

– Мы знакомы, но не очень близко. У нас был один покровитель, лорд Стрендж. Мы жили у него в смежных комнатах.

– Мастер Кид утверждает, что вы были близкими друзьями.

– Возможно, у мастера Кида меньше друзей, чем у меня. – Я помедлил, но пения петухов не было слышно, и я продолжал: – Я числю его своим знакомцем. С тех пор, как я оставил службу у нашего общего покровителя, мы виделись разве только по случайности.

– Он переписывал для вас что-либо?

– Кид – писец и сын писца; он набил руку и делал отличные копии. Вполне возможно, чтобы я обращался к его услугам, но не могу припомнить такого случая.

В дальнем углу заволновалась вышитая портьера, но был это спрятавшийся там шпион или просто сквозняк от закрывшейся где-то двери, мне неведомо.

Голос моего собеседника стал устрашающе проникновенным.

– Таким образом, вы отрицаете, что ересь, переписанная рукой Кида, сочинена вами?

– Отрицаю. Я в ответе за собственные сочинения и неповинен в чужой ереси.

Теперь в разговор вступили с другого края стола:

– Но вы в ответе за собственную ересь?

Мой голос дрогнул – я едва удержался от дерзости.

– Я не занимаюсь ересью, ваши Светлости.

– Но кое-кто обвиняет вас в том, что вы атеист и склоняете к тому других.

– То клеветники, сеющие ложь.

– Допустим. – Этот новый голос был спокоен, но за вежливым безразличием скрывалось острое жало. – Однако ваша пьеса «Тамерлан» считается атеистическим произведением. Не слыхал, чтобы добрые христиане сочиняли святотатства.

– Сир, вам известны люди, оспаривающие наше право писать пьесы вообще. «Тамерлан» был представлен на суд вашим Светлостям и снискал одобрение. От кого бы ни исходили эти обвинения, они порочат не только меня, но и Тайный совет Ее Величества.