испытываю чувство облегчения всякий раз, когда возвращаюсь в Нью-Йорк. Подозреваю, что это в большей степени из-за здешних людей, которых я знаю, чем из-за самого места, хотя я тоже ценю этот город. Это место, где почти каждый может убежать, спрятаться или исчезнуть, и для такого человека, как я, это оказалось хорошо.

На первый взгляд, я думаю, большинство не заподозрило бы меня в моем прошлом. Хотя прошли годы с тех пор, как у меня сняли воротничок, я по-прежнему одеваюсь в основном как священник, в удобную униформу из черных брюк и черной рубашки на пуговицах. Однако в эти дни я держу воротник расстегнутым. В конце концов, нет причин этого не делать, и мужчина заслуживает небольшого утешения.

Как обычно, когда я вернулся после своих дел с Найлом и Королями в Бостоне, я направился прямиком в собор Святого Патрика. Хотя я никогда не был здесь в официальном качестве, пока был священником, что-то в этом месте кажется мне приземленным, успокаивающим. Входя, я вдыхаю аромат ладана, аромат свечей, старого дерева и камня и чувствую, как расслабляются мои плечи, когда я подхожу к раковине прямо внутри и осеняю себя крестным знамением, почтительно преклоняя колени, это действие так же естественно, как дыхание.

Однажды ставший священником, остается священником навсегда.

Но не без искушения.

В тот момент, когда я поднимаю глаза, словно вызванный своими мыслями, я вижу ее.

Мое личное искушение.

Я вижу только ее затылок, ее волосы, светло-рыжие, прямые, ниспадающие по спине гладким, блестящим водопадом, который так и просится, чтобы я запустил в них пальцы. Я полагаю, она могла бы быть кем угодно, любой миниатюрной женщиной с волосами такого цвета в Нью-Йорке, но я знаю, что это она.

Саша Федорова.

Единственная женщина в мире, которая когда-либо заставляла меня жалеть, что я давал эти обеты.

Я знаю, многие сказали бы, что это не имеет значения. Что я нарушил один, так почему не остальные? По правде говоря, я больше не священник, больше не рукоположен. Меня лишили всего этого или, скорее, я решил уйти от этого за одну ночь крови и насилия, которую я бы не забрал обратно, даже если бы это касалось моей души. С тех пор я удвоил усилия, совершил другие акты насилия, одно из них было совершено на службе у нее, и это я бы тоже не взял обратно.

Худший грех в том, что я наслаждался этим. Оба раза. Я наслаждался криками, кровью и местью. Я наслаждался их страхом. Я потворствовал каждому греховному, кровавому желанию, которое может быть у человека к тем, кто причинил зло ему, ей и другим. И я ни разу не пожалел об этом. И не пожалею, независимо от того, буду ли я гореть за это в следующей жизни или нет. Но в наказание за ту дождливую, пропитанную кровью ночь я соблюдал остальные обеты все эти годы. Я живу настолько просто, насколько могу. Я творю добро и оказываю священническую помощь и советы там, где могу. И я остаюсь целомудренным.

Я никогда раньше даже не прикасался к женщине. Долгое время я почти не думал об этом. Даже после того, как мой обет был нарушен и я лишился священства, я все еще не искал удовольствий плоти. Я не фантазировал о том, что могло бы быть.

Пока я не встретил Сашу.

С тех пор эти желания мучили меня каждый день и ночь, особенно ночью, и из всех женщин именно к Саше я никогда не должен был прикасаться, не должен был даже мечтать о прикосновении. Я должен был всегда уходить от нее всякий раз, когда она приближалась. Мне следовало свести наш разговор к минимуму, сделать его формальным и кратким. Но со временем, с тех пор как она стала жить в доме Виктора и Катерины, мы стали друзьями. Я снова и снова говорил себе, что нет ничего плохого в том, чтобы поговорить с ней. Не то чтобы я мог избегать ее, мы живем на одной территории и часто бываем в одном доме, а это было бы хуже, чем быть просто дружелюбным. За то время, что мы знаем друг друга, я старался прислушиваться к ней, быть плечом, на котором можно поплакаться, отдавать ей все, что могу от себя, не нарушая своих клятв. Принадлежать ей так, как я могу оправдать. Но каждый раз это все равно кажется немного неправильным, просто из-за того, что она заставляет меня чувствовать.

Я знаю, что у меня даже не должно быть таких мыслей, что после стольких лет это граничит с одержимостью, но я никогда не смогу полностью выбросить ее из головы. Не имеет значения, что она заслуживает большего, чем мужчина с прошлым, полным насилия, когда она столько пережила, что я никогда не смог бы попросить ее рискнуть с опасностями, которые преследуют меня, даже если бы не мои клятвы. Неважно, что я знаю, через что ей пришлось пройти, я знаю, что она заслуживает милого и нежного мужчину, и простой, неторопливой жизни. Неважно, что быть с ней так, как я хочу, разрушило бы все, к чему я так упорно стремился последние годы. Я не могу не думать о ней. Я не могу не желать этого, не мечтать об этом в самые темные часы ночи, когда вся моя защита начинает рушиться и шепот о том, что могло бы быть, проникает в мой разум.

Никогда не было такого искушения, как к Саш, и никогда не должно быть снова.

Сначала она не слышит меня, когда я сажусь позади нее. От нее пахнет кофе и теплом, ее волосы такие чудесные, что мне до боли хочется протянуть руку и дотронуться до них. Я, конечно, не делаю этого. Если бы я прикоснулся к ней хотя бы раз, я не знаю, как смог бы остановиться. Я бы поцеловал ее, здесь, в этом месте, где это было бы еще большим грехом, в тени святых и витражей, пока она не стала бы умолять меня о большем. Если бы я прикоснулся к ней, я бы не смог удержаться и не подарить ей это.

Я бы отдал ей все.

— Я не ожидал найти тебя здесь, Саша.

Она краснеет, когда оглядывается на меня, заправляя волосы за ухо и поворачиваясь на скамье.

— Я знаю. Я не нахожу это утешительным, но я проходила мимо и захотела зайти. Я действительно не могу этого объяснить. — Она слегка