в побег уйти, живым куда уйдёшь в ошейнике и с клеймом, а вот так, в смерть… случалось, уходили. По-всякому. Шли на управляющего, а то и на хозяина с кулаками, чтоб казнили, а некоторые и вот так: ложились и застывали. И голозадые, редко, но случалось, так же от жизни невыносимой в смерть бежали. И вживую повидать пришлось, даже провожала, принимая решение уходщего, а случалось и останавливать, и возвращать. Всякое бывало. Далеко ты уже, Рыжий, еле дотягиваюсь до тебя, и возвращаться не хочешь. Ох, лишь бы Мокошиха не запоздала.

…белая прозрачная пустота… он летит, и полёт не радует и не опьяняет… летит или падает? В пустоте нет ни верха, ни низа, так не всё ли равно… блаженное чувство равнодушия, всё кончилось, он ни о чём не жалеет, ничего не боится, нет ни боли, ни… ничего нет… пустота, ты совсем не страшная, пустота, я ухожу в тебя, растворяюсь в тебе, ещё немного и меня не будет, совсем, будет только пустота…

Лёгкий шум за дверью, чей-то шёпот.

— Наконец-то, — сказала, не оборачиваясь, Нянька.

— Как уж смогла, — ответил за её спиной немолодой, но исполненный силы голос. — Ну, чего тут? Застыл, мне сказали.

— Уходит он, — ответила, по-прежнему не глядя на вошедшую, Нянька, — еле дотягиваюсь, не слышит он меня.

— Как так? Ты ж не в малых силах, — удивилась Мокошиха, становясь рядом и сверху, не наклоняясь, разглядывая по-мёртвому неподвижное тело. — Ну-ка посмотрю… И впрямь… непросто. Куда же это он?

— Пока до места не дойдёт, — вздохнула Нянька, — не увидим.

— Будем ждать, — кивнула Мокошиха, пододвинула непонятно как оказавшуюся в повалуше вторую табуретку и села рядом. — Поишь чем?

— Глотать не может, — Нянька повторила процедуру смазывания губ и языка коньяком, — смазываю.

Мокошиха кивнула.

— Малого своего этим тогда отпаивала?

— Ну да, ещё от евонного деда знаю. Тот тоже был… с характером.

— Помню, — улыбнулась воспоминаниям Мокошиха, — но понятливый. Ну, давай, придержим хоть малость, чтоб не так быстро бежал.

— Ты дорогу запоминай, — попросила Нянька, — а то ведь… заплутаем, не ровён час.

— Нет, — строго покачала головой Мокошиха, — по этой дороге возврата нет, если и будем выводить, то по другой.

Нянька вздохнула.

— Как знашь.

Мокошиха достала из лежащего у стены узла маленькую глиняную плошку, налила в неё тягучей как масло, но тёмной, почти чёрной жидкости из маленькой тоже глиняной бутылки, поставила плошку на тумбочку у изголовья и спрятала бутылку. Нянька кивнула. И почти одновременно в плошке засветился жёлтый огонёк и погас верхний, электрический свет. Теперь они сидели молча и неподвижно. Чуть потрескивал огонёк в плошке, и его отсветы играли на их грибатках.

…Падение прекратилось так внезапно, что он даже удивился, ощутив вдруг удар о холодную твердь. Как с парашютом — успел он подумать, падая набок и почему-то в темноту…

Мигнув, громко затрещал огонёк в плошке, но тут же пламя выровнялось, правда, став чуть красноватым.

…Темнота была прозрачной. Да, не серая пустота, не слепящая белизна, а темнота. Где он? Он лежит на твёрдом гладком и холодном. Что это? Это… он осторожно повёл руками, ощупывая… что? Похоже, лёд. Лёд? Страшная догадка мгновенно обдала тело ознобом, собрав кожу пупырышками. Коргцит?! Мрак вечного Огня, ледяное озеро клятвопреступников, отце- и братоубийц, палачей… Так оно… оно есть?! И это его судьба?! «Огонь Великий, — беззвучно шевельнул он губами, — за что?» И ответный хохот, оглушительно грянувший со всех сторон.

— Он не знает!

— Он не помнит!

— Он ещё спрашивает!

Они смеялись над ним, хохотали. Медленно, с трудом, он перевернулся на живот, подтянул под себя руки и, как когда-то в пресс-камере, оттолкнулся, отжался от холодной тверди, и встал. На четвереньки, на колени, во весь рост. Огляделся. Прозрачная темнота вокруг, прозрачный чёрный лёд под ногами. Сквозь черноту смутно просвечивали какие-то голые фигуры. Их было много, они лежали, сидели, стояли, там, в ледяной толще, теряясь в его глубинах. Они видели его сквозь лёд и, гримасничая, строя рожи, хохотали над ним.

— Кто там?

— Ещё один Юрденал.

— Слышали, Юрденалы? Принимайте родича!

— Он полукровка!

— Но достоин Коргцита!

Он слышал их голоса и смех. Они были повсюду, со всех сторон. Он со стоном заставил себя поднять руки и зажать уши. Но голоса продолжали звучать где-то внутри, под черепом. Он шёл по гладкому чёрному льду, по их гримасничающим кривляющимся лицам, а вокруг чёрная прозрачная темнота и голоса, и смех…

— Дошёл? — встрепенулась Мокошиха и подалась вперёд.

— Ох ты, — Нянька досадливо покачала головой. — Ну и занесло ж его.

— Совсем чужое место, — недоумевала Мокошиха, — не место ему там, и как попал?

Нянька вздохнула.

— Он говорил, отец у него… вот по крови и дорога вышла.

— Нехорошо, — покачала головой Мокошиха, — не хватит силы нашей, боюсь. Там чужие силы, не отдадут его.

— Попробуем? — предложила Нянька.

— Надо, — вздохнула Мокошиха, — нельзя им победу давать, — и заговорила тихим монотонным речитативом. — Матери-миродержицы, Матери-владычицы, вас зовём, вы одни опора нам…

— Матери набольшие, — вступила Нянька, — Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна, силы земные и небесные вам подвластны, вас зовём, вас о помощи просим…

Затрещал, взметнулся красными искрами огонёк в плошке и снова припал к чёрной ровной глади, стал маленьким и ровным.

— Ох, Рыжий, — вздохнула Нянька, — угораздило же тебя крови своей поддаться.

— Совсем чужое место, — вздохнула и Мокошиха. — Матерям чужое, нету у них там силы.

— Ну, давай ещё, — попросила Нянька, — нельзя, чтоб пересилили Матерей.

— А то не знаю, — сердито отмахнулась Мокошиха. — Да Золотой Князь на отдыхе, тёмное время сейчас.

— Не его время, — кивнула Нянька, — а Ветер звать не с руки, закрыто всё. Ну, давай ещё.

И они снова зашептали, зовя Матерей и Судьбу-Сестру.

…Он брёл по чёрному гладкому и холодному льду, из-под которого скалились лица, неразличимые, странно знакомые. Сколько же их?

— Зря ты это.

Он вздрогнул и обернулся. Голый, чёрно-прозрачный человек, сидел на ледяной и тоже чёрной прозрачной глыбе в трёх шагах от него и разглядывал его жгуче чёрными, холодно блестящими глазами.

— Что зря?

— Убегаешь. Из Коргцита не уйдёшь, — и усмехнулся, блеснув белыми, но тоже прозрачными зубами. — Бегай, не бегай, ляжешь и вмёрзнешь.

— А ты?

— И я. Как пролежишь тысячу лет, научишься, вылезать, — и снова жуткая усмешка, — новичков встречать и к порядкам приучать.

— Кто ты?

И в ответ странное прищёлкивающее слово.

— Что? — удивился он. — Как это?

Прозрачный рассмеялся, запрокидывая голову странно знакомым движением.

— Не помнят! Уже не помнят! — веселился Прозрачный.

— Кто ты? — повторил он.

— Тебя встречаю, — продолжал смеяться Прозрачный, — и знаешь почему? Нет, — тут