и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда… тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас… «Ну, и к кому ты думаешь прийти?» — спросил он сам себя. И ответил: «Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди». Из Коргцита как из «Орлиного Гнезда» выхода нет…

Нянька вздрогнула и открыла глаза. Мокошиха, уже обычная, только одежда и платок на плечах чуть синим отсвечивают, стояла рядом и смотрела на Рыжего.

— Ну…? — тихо вздохнула Нянька.

— Видишь, успела, — качнула головой Мокошиха, звякнув шариками на височных кольцах. — Везучий он, нашлись заступники, пошли уж к нему. А как его в нашу волю выведут, там и мы поможем. Ты попои его, а я передохну малость, а то побегать пришлось.

Нянька кивнула и наклонилась над Рыжим, уже привычно смазала ему губы и язык коньяком. Мокошиха за её спиной чем-то звенела и шуршала.

— Глотнёшь? — спросила, не оборачиваясь, Нянька.

— Потом, — Мокошиха шумно, как после бега, перевела дыхание и уже спокойно села на своё место. — Крепкий парень, хорошо держится.

— Нравный он. И упрямый, — Нянька вздохнула, — злой крови.

— На доброй земле и злое семя хороший росток даёт, — усмехнулась Мокошиха.

Теперь они обе сидели молча и ждали.

…Он брёл наугад, и ему всё чаще казалось, что его, как говорят в посёлках, кружит, держит на одном месте, как на невидимой привязи. Всё та же прозрачная темнота вокруг, всё тот же чёрный лёд с вмёрзшими в него неразличимо схожими человеческими телами. Куда он идёт? Зачем? Ему некуда идти. Так стоит ли? Может, лечь, закрыть глаза и ждать, пока лёд нарастёт? Он скривил губы в горькой усмешке. Коргцит не принимает. И не отпускает. И жить не дают, и умереть не разрешают. Умереть? А разве ты не умер? «Дурак!» — выругал он сам себя. Конечно же, умер, а то как бы ещё попал в Коргцит. Так что хватит трепыхаться по-пустому. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь. Ложись и замерзай, как положено по здешнему Уставу. Он медленно опустился на гладкий холодный лёд, лёг ничком, распластался и закрыл глаза. Вот и всё, вот и всё, вот и всё…

— Ну и где они? — вздохнула Нянька.

— Заступники? — Мокошиха покачала головой, вглядываясь в видимое только ей. — Ищут, видно. Там свои законы. Давай пока руки ему разотрём.

— Ну да, — Нянька решительно встала. — И кирпичи сменю, остыли уже.

Она взяла завёрнутые в войлок кирпичи и вышла. Мокошиха передвинула табуретку ближе к нарам и стала растирать его большие костистые кисти с вдавленными на запястьях полосами-браслетами, что-то тихо неразборчиво приговаривая. Лицо его оставалось неподвижным, но пальцы послушно гнулись.

Вошла Нянька, неся перед собой завёрнутые в войлок раскалённые кирпичи. Бережно приложила их к его босым ступням.

— Ну как?

— Живой пока, — ответила Мокошиха. — Ждать надо. Проси, не проси, там своё время.

…Он лежал, закрыв глаза, и было тихо и спокойно. И хорошо. Ему никогда ещё не было так хорошо. Ну да, всё, это конец, он сам этого захотел, вот и сталось… по желанию. Он ушёл, как бы эта сволочь ни старалась, здесь ей его не достать. Вот так лежать, закрыв глаза, и ничего не видеть, не слышать, чтобы ничего не было. Только почему так холодно? Да, это же Коргцит, мрак и холод Вечного Огня. Он полукровка, раб, Коргцит не принимает его, но и не отпускает, и ему некуда идти, здесь его место…

— Вот он!

— А ну вставай!

— Нашёл, где спать!

— Давай, вставай!

— Ну же!

Чьи-то мужские голоса звучат над ним. Горячие, обжигающие кожу, чужие руки дёргают его за плечи, пытаются поднять. Что это? Он не хочет, нет, он будет спать, долго спать, пока не врастёт в лёд, а они, кто они, кто это?!

— Ну же, Отчаюга! Очнись!

Нет! Этого не может быть, нет!! Он со стоном открыл глаза и попытался сесть. С третьей попытки получилось. И он увидел двоих, возвышающихся над ним, призрачно-серых, чуть светлее окружающей темноты.

— Наконец-то, — сказал мучительно знакомый голос. — Тебя что, выживать не учили? Не знаешь, что голым на льду не спят?

— Жук?! — потрясённо выдохнул он. — Это ты?! Откуда?!

— Оттуда, — кратко и достаточно язвительно ответил, поправляя очки, Стиг. — Мы тут бегаем, орём, ищем его, беспокоим предков, а он дрыхнет и слышать ничего не хочет.

— А меня и узнавать не хочет, — подхватил второй.

— Кервин? — неуверенно спросил он. — Ты-то как сюда попал?

— За тобой пришли, — ответил Кервин. — Давай, Адвокат, бери его.

— Не командуй, Редактор, не впервой.

Они склоняются к нему, и горячие, твёрдые руки с двух сторон подхватывают его и рывком ставят на ноги.

— Ребята, — трясёт он головой, — откуда вы? Вас за что сюда? Это я…

— Ты, ты… Пошли.

— Ну же, Гаор, переставляй ноги…

Нянька и Мокошиха одновременно вздрогнули и подались вперёд. Еле заметно дрогнули веки, как лёгкая рябь пробежала по неподвижному лицу.

— Ну, началось, — вздохнула Нянька.

— Нашли они его, — кивнула Мокошиха.

— Далеко он ещё.

— Подождём, пока к черте доведут.

…Он никак не мог поверить, что Кервин и Стиг рядом, но… да, они умерли, понятно, что они за Огнём, но не место им в Коргците, они-то… да, праведники, им место в Эрлирзии — саду праведников, и почему они такие горячие, живые… Живые?!

— Ребята…

— Ты шагай, давай.

— Жук, прости меня, это я виноват.

— Заткнись, мозги в заднице.

— Всегда знал, что ты дурак, но чтоб до такого… Нашёл, где спать.

— Кервин, я не спал, я… я предатель, стукач…

— Адвокат, он ещё и психом стал.

— Он всегда им был. Давай, шевелись, дохлятина строевая.

Лёд под ногами. Там, в его глубине, кривятся, гримасничают утрамбованные чужие и в то же время знакомые лица. И он вдруг ощущает, как ему холодно, как он промёрз. Как тогда, в пресс-камере, когда отключили отопление, и они грелись общей свалкой, а его положили вниз, подо всех, чтобы согреть своими телами, своим теплом.

— Ребята, как вы сюда? Вам же нельзя…

— Когда нельзя, но очень нужно… — смеётся Кервин. — Как там дальше, Адвокат?

— Причинение вреда для предотвращения большего вреда входит в пределы необходимой самообороны, — смеётся Стиг.

— Ребята…

— Очухался? — подчёркнуто заботливо спрашивает Стиг. — Может, сам пойдёшь?

— Нет, — сразу вмешивается Кервин, — сам он не дойдёт.

Он идёт между ними, закинув руки на их плечи, на подгибающихся ногах, временами бессильно повисая, и их руки, сильные и горячие, поддерживают его, не давая упасть. Он плачет, чувствуя, как