У мужчины и женщины есть несколько совместных фотографий: на одной из них (16.03.1996) они стоят на фоне чертежей и графиков в рубашках и легких куртках. Мужчина держит руку на плече женщины; она — это невидимо — уже беременна. Будучи почти 30-летней и бездетной, она решает рискнуть всем и сохранить ребенка, зная, что мужчина не останется с ней. На другом фото (лето 1996) они танцуют во время прощального пикника в Ельне (вероятно, под их любимый альбом, The Future Леонарда Коэна); мужчина — единственный, кто надел белое на природу. Благодаря условиям, созданным двумя институтами — российским правительством и международной корпорацией, — 16 октября 1996 года на свет появляюсь я. Имя в свидетельстве о рождении записывают со слов матери, словно псевдоним, данный с рождения: отец не указан, фамилию мне дают материнскую, а отчество «Михайлович» — в честь деда. Мой отец был в Samsung внештатником, но, руководствуясь их мотто, изменил всё, кроме жены и детей.

На одном фото отец позирует на фоне обоев с изображением русской природы, а на другом — на кухне с наклеенным на шкаф бумажным самоваром. Нет ни одной его уличной фотографии — везде запечатленный в жилете и с галстуком, он будто разыгрывает роль на фоне декораций. Моя последняя встреча с ним состоялась в Москве весной 2001-го; сохранилась фотография, на которой я играю с подарком отца — гигантским плюшевым пингвином. Через четырнадцать лет (27.03.2015) я пишу отцу в фейсбуке сообщение, в котором называю его донором спермы, осеменившим мою мать и оставившим нас, никогда не оглянувшись назад, мобильным осеменителем, свободно передвигающимся по земному шару и скованным лишь контрактными обязательствами, которые лишают его визы по окончании работы (он также работал в Египте, Саудовской Аравии и Индии), в то время как моя мать, стесненная в средствах и пристегнутая родительскими обязательствами к Смоленску, осталась в городе на всю жизнь.

Первые годы жизни я провожу с мыслью, что я приемный, и спрашиваю у матери, кто мои настоящие родители: загар на меня ложится лучше, а дети вокруг дразнят меня за узкие глаза китайцем, якутом, чуркой. Мать, бабушка и остальные Захаровы вбивают мне в голову, что я ничем не отличаюсь от других (в каком-то смысле это действительно так), поэтому я не удивляюсь, когда пробегаю глазами по семейному альбому, — моя инаковость воспринимается как данность. На одном из фото, сделанном в еще не прошедшем джентрификацию смоленском Промышленном районе, четырехлетнего меня держит на руках двоюродная сестра. Деревянная часовня на заднем плане впоследствии будет превращена в каменный собор Святых Новомучеников, а на месте вырубленного леса возведут гигантский торговый центр. Моя сестра закончит мехмат МГУ с красным дипломом, а потом, к всеобщему изумлению, уйдет в монастырь.

* * *

Июнь 2018. Мать просит меня съездить к сестре в монастырь, чтобы забрать у нее посылку для моей бабушки. У меня запланирован обед с подругой возле ГУМа и тур по выставке, на которой я работаю, а вечером я иду на вечеринку, поэтому на мне узкие черные джинсы, черные лаковые туфли и черная рубашка с коротким рукавом, расшитая желтыми цветами. Я захожу на территорию женского монастыря и ощущаю на себе взгляды. Воскресный день, разгар чемпионата мира по футболу, и во дворе огромная очередь; впрочем, очередь здесь всегда огромная — я помню длинную цепочку из людей, тянувшуюся к мощам и десять лет назад, когда я был здесь в последний раз. На улице шумно, и я захожу в церковную лавку, чтобы позвонить сестре; из лавки меня выгоняют, потому что там запрещено пользоваться мобильными. Я выхожу на улицу и дозваниваюсь до сестры; она просит подождать в приемной администрации. Охранник спрашивает через домофон, к кому я пришел.

По первому этажу администрации, больше похожей на прихожую загородной резиденции олигарха, стелется красный ковер. На стенах висят фотографии патриарха Кирилла — получившего промоушен митрополита Смоленского и Калининградского, наставляющего прихожан всех возрастов. Меня не пускают к сестре и просят подождать; спустя пару минут сестра, которой еще нет сорока, спускается по лестнице, но это уже другой человек — она здоровается со мной живым, молодым голосом, но на ее лице появились морщины, а волосы поседели, что особенно заметно на фоне черного облачения. Сестра ведет меня через двор, и я чувствую скользящие по нам взгляды. Не давя, я прошу ее передать то, за чем пришел, чтобы я мог идти дальше по своим делам. Сестра спрашивает, успели ли меня покрестить за то время, пока мы не виделись, и не хочу ли я поцеловать мощи; на оба вопроса я отвечаю вежливым «нет» (мне хочется добавить: «Я молился всего раз в жизни, когда делал синхронный перевод „Иисус, ты знаешь“ Ульриха Зайдля»). Сестра всё равно проводит меня мимо толпы в собор и оставляет внутри у входа; сама она скрывается в помещении для монахинь. Спустя десять минут она появляется оттуда с кадкой живых лилий (неприлично дорогих и, судя по всему, предназначенных для похорон), церковными свечами и тремя дисками с записями церковного хора. Я принимаю дары и поспешно ретируюсь.

Выйдя с территории монастыря и дойдя до ближайшей мусорки, я выбрасываю свечки, но уже успел провонять ими и незаметно превратился в филиал женского монастыря. Моя первая мысль — бросить вслед за свечками кадку с цветами и диски, но я отметаю ее, вспомнив обещание, данное матери. Остаток дня я провожу с цветами, носясь с ними по городу и рассеянно разделывая лепестки лилий за столиком во время вечеринки. Утром я одеваюсь в самые непримечательные вещи, потому что в Смоленске запрещено выделяться, беру кадку с собой, добираюсь до Белорусского вокзала, сажусь на «Ласточку» и везу похоронные цветы еще живой бабушке.

* * *

Эта книга — о том, что происходило в промежутке между фотографиями: аналоговой из альбома, сделанной на фоне деревянной часовни в Смоленске, и цифровой из инстаграма, снятой на вечеринке в июне 2018-го. Это конкретная история, которая не претендует на обобщения, но признает, что у нее есть много общего с тем, что происходило в стране и в мире на протяжении заявленного периода. У нее два корня: «дорама», в которой содержатся кино и Корея, и «роман» — дань жанру Bildungsroman, роману взросления. Вместе они образуют размышление о расе, кино, литературе и воспитании чувств — победе над ханжеством и обретении свободомыслия.

Если я — результат правительственного эксперимента, смоленский приплод Samsung, внебрачный ребенок корпорации, товар с браком, то эта книга — рассказ о том, как этот товар был создан, потому что всегда