Я не слышала шума лифта — должно быть, он поднимался на пятый этаж пешком. Прижавшись ухом к двери, я пыталась услышать его шаги.

Он несколько мгновений стоял на лестничной площадке, прежде чем позвонить. Колебался? Переводил дыхание? Затем нажал на кнопку звонка.

Замок был из позолоченной меди; чтобы открыть дверь, нужно было оттянуть задвижку и повернуть ручку — два простых движения. Все внимание, все ощущения, все свое лихорадочное ожидание я вложила в них.

Мужчина, которого я потеряла три года назад, приблизился, как в кино... Осторожно.

Словно пелена перед глазами...

Смутное воспоминание о временах непринужденного обращения...

Невозможно представить, чтобы Шопенгауэр отказался открыть дверь Флоре Вейсс, а Ницше — Лу Андреас Саломэ, когда те звонили у их дверей. Звяканье дверного колокольчика может потрясти основы любой философии. Что до моей, если бы она и была, это было бы переворачивание всего вверх дном.

Прозвенел звонок; слишком поздно отступать. Риск — часть нашей жизни. Моя рука повернула дверную ручку. У меня перехватило дыхание, но я открыла дверь. Он стоял там, в обрамлении дверного проема — черноволосый, изящный, в темном костюме с галстуком... остальное я не успела сразу разглядеть. И, разумеется, молчал.

— Здравствуйте... — сказала я.

В ответ он усмехнулся уголком рта. Взгляд казался тяжелым от невысказанной злобы.

Он вошел следом за мной в гостиную, огляделся, чтобы понять, куда попал: белая, залитая солнцем вселенная книг и продуманного беспорядка. Ничего экстраординарного, согласна, но достаточно предлогов для начала разговора.

О, кажется, его взгляд остановился на коллекции ракушек.

Речь могла зайти об океанских глубинах, о вещах, о комфорте, об излишестве, о безделушках... Нет.

— Мне нравится слушать шум моря, — сказала я только ради того, чтобы заговорить.

Он: что-то вроде «хм», как обычно говорят психоаналитики.

Затем он прошелся по комнате, но кроме этого нечленораздельного звука так больше ничего и не произнес. Не похвалил даже изящного букетика анютиных глазок, хотя было очевидно, что цветы поставлены здесь специально к его приходу.

Он мог бы произнести какую-нибудь банальную фразу, неважно какую.

«Как вы поживаете?»

«Как вы оказались на той выставке?»

«Хорошая погода сегодня».

«Рад снова вас увидеть».

«Приятно пахнет эта ароматическая свеча. Что за запах?»

«Меня зовут...»

«Идиллия — необычное имя».

Почти все в начале знакомства говорят нечто подобное.

Но с ним никаких точек опоры не существует.

Возвращаемся в пункт отправления.

Я двигаюсь по видимым ориентирам.

Я начинаю.

Делаю первые шаги.

Я оказалась лицом к лицу с новой загадкой — мужчиной, стойким как скала.

Никто не может одолеть скалу.

Он ничего не говорит, ему безразличны все правила хорошего тона, ему плевать на мои духи, мои цветы, мое здоровье, мои мотивы и представления. Он — в каком-то другом мире, и я не знаю, где.

Он уходит. Потом возвращается.

Неизбежно возвращается, мчась без остановок.

Он бродит по комнате.

Мне неуютно не столько от его присутствия, сколько от его молчания. Я знала мужчин, хотя и немногих, но никогда не сталкивалась с молчанием. Мне знакомо было молчание пожилых супружеских пар, сидящих за столиком в ресторане, молчание врачей, борющихся с болезнью, молчание ночи, снега — но я не знала молчания мужчин.

Слова теснились у меня в горле — самые обычные слова, чтобы вырваться, наполнить, взломать эту тишину, прозвучать.

Не найдя ничего лучше, я предложила ему сесть.

— Мне кажется, нам есть о чем поговорить друг с другом...

Он отрицательно покачал головой, отвергая мое предложение. Моя мать наверняка спросила бы у него: «Что, язык проглотил?» Но я была не моя мать и не его, а он — не маленький мальчик.

Он остался стоять.

Я предложила ему оранжад, сама выжала апельсины и протянула ему фарфоровую тарелочку, на которой аккуратно разложила несколько маленьких пирожных, усыпанных засахаренными лепестками фиалок. Он удивленно взглянул на них — должно быть, никогда таких не видел. Не знал, что цветы тоже можно готовить.

Он отказался от песочного печенья и пирожных с фиалковыми лепестками. Вид у него был недоверчивый. Я задавала ему классические вопросы — что он делал все это время, какой была его жизнь и т.п. Ничего оригинального, пусть так. Но он не отвечал.

Он направился в мою сторону, по дороге отодвинув стул, и приблизился ко мне вплотную. Я забилась в самый угол.

Вскинув подбородок, он повелительно смотрел на меня.

Я, наклонив голову, покорно смотрела на него.

Он обхватил меня за талию и притянул к себе. Я вздрогнула — это произошло слишком рано, слишком быстро. Мне хотелось хоть немного слов, взглядов...

Я резко качнула головой из стороны в сторону, уклоняясь от его поцелуев; мне нужно было узнать, почему он не заговорил со мной в саду, почему он ушел; если он все это время думал обо мне, то я хотела знать о его чувствах, его впечатлениях.

Он снова привлек меня к себе, на сей раз с некоторой грубостью. Он презирал мое сопротивление, принуждая подчиняться.

— Скажи мне... кто ты?

Он не ответил.

— Скажи...

Он молчал.

Я подчинилась.

Его желание не нуждалось в словах.

Его тело напряглось, губы прижались к моим губам.

Его ласки достигли цели. Руки скользнули вниз, к животу, и осмелились спуститься еще ниже. Он расстегнул мою блузку, стянул трусики, даже не глядя на них, и прильнул губами к моим соскам, словно стремясь утолить жажду. Я расстегнула ему ширинку и принялась ласкать его пенис. Итак, я тоже могла обходиться без слов.

Его тело внушало мне уверенность. Он поцеловал меня.

Тело не способно лгать.

— Истинная страсть — в поцелуях, — прошептала я ему.

Он ответил:

— Ты права.

Его действия служили тому убедительным доказательством. Разговоры были излишни. Я слишком много говорила.

Он снова поцеловал меня — без сомнения, чтобы заставить замолчать.

Наши губы долго не размыкались, потом он целовал мои закрытые глаза, и эти поцелуи вводили меня в гипнотическое состояние. Он напоминал мне ребенка — не из-за того, что сосал мою грудь, но из-за этой настойчивой потребности целоваться, словно совершая жизненно важное действие. Время, казалось, замерло на наших сплетающихся языках, в нашей смешавшейся слюне.