Вскоре они оба нашли работу. Махмуд устроился в лавочке на базаре у господина Мозаффари, Ахмад же поступил учеником в мастерскую сапожника в районе Шемиран. Господин Мозаффари говорил, что Махмуд целый день сидит в лавке, он надежный, на него можно положиться, и отец хвастался: “Магазин господина Мозаффари только на Махмуде и держится”. Но Ахмад тут же обзавелся приятелями и домой являлся поздно ночью. От него сильно пахло алкоголем – он пил арак, все это понимали и все молчали. Отец при виде такого сына опускал взгляд и не желал с ними здороваться; Махмуд отворачивался и повторял “Помилуй, Аллах, помилуй, Аллах”, а мать грела ужин и говорила: “У моего сына заболел зуб, он полоскал его спиртом, чтобы унять боль”. Что ж это за лечение, если зуб никак не желал исцелиться? Но мать всегда покрывала Ахмада, он был ее любимцем.

А потом у него нашлась забава и дома: подглядывать из окна верхнего этажа за нашей соседкой госпожой Парвин. Госпожа Парвин часто возилась у себя во дворе, и, разумеется, при такой работе чадра у нее часто спадала. Ахмад часами простаивал у окна гостиной. Однажды я подсмотрела, как они подавали друг другу какие-то знаки.

По крайней мере это отвлекало Ахмада, и он оставил меня в покое. Даже когда отец разрешил мне ходить в школу без чадры, только в платке, это стоило нам лишь одного дня криков и споров. Не то чтобы Ахмад тут же успокоился – но он перестал меня бранить и больше со мной не разговаривал. В его глазах я сделалась воплощением греха. Он на меня даже не глядел.

Меня это нисколько не огорчало. Я ходила в школу, получала хорошие отметки, со многими в классе подружилась. Чего еще и желать? Я была совершенно счастлива, особенно с тех пор, как мы с Парванэ стали лучшими подругами и поклялись ничего друг от друга не скрывать.

Парванэ Ахмади была очень веселая, жизнерадостная девочка. Отлично играла в волейбол в школьной команде, а училась кое-как. Плохой девочкой я ее не считала, вовсе нет, но многие правила для нее как будто не существовали: она не знала, что хорошо, что плохо, что правильно, а что нет, и как надо себя вести, чтобы сберечь доброе имя отца и его честь. Братья у нее тоже были, но она их нисколько не боялась, порой даже дралась с ними и давала им сдачи, если ударят. Все на свете смешило Парванэ, и она хохотала вслух даже на улице. Ей, похоже, никто не говорил, что девушка не должна выставлять напоказ зубы, когда смеется, и никто из чужих не должен слышать ее смеха. Она удивлялась, когда я напоминала ей, что это неприлично, и просила прекратить. Смотрела удивленно и переспрашивала: “Почему?” Бывало, уставится на меня так, словно я – человек из другого мира (впрочем, ведь так оно и было). К примеру, она знала наизусть все марки автомобилей и мечтала вслух о том, как ее отец купит черный “шевроле”. Я понятия не имела, как выглядит “шевроле”, но не хотела в этом признаваться.

Однажды я указала на красивую, новую с виду машину, и спросила:

– Парванэ, это и есть “шевроле”, про которое ты говорила?

Парванэ глянула на автомобиль, на меня, расхохоталась и прямо-таки завизжала:

– Какая забавная! Она путает “фиат” с “шевроле”.

Я залилась краской по самые уши, чуть не сгорела от стыда и от того, что выдала свое невежество, и от того, что она так громко смеялась.

Дома у Парванэ были и радиоприемник, и телевизор. У дяди Аббаса я тоже видела телевизор, но у нас был только большой приемник. Пока бабушка была жива, а теперь при Махмуде мы не включали музыку, ведь это грех, тем более если поет женщина, да еще и что-то веселое. Мои родители тоже были очень набожные и знали, что музыку слушать не полагается, но все же они соблюдали запреты не так строго, как Махмуд, и некоторые песни им нравились. Проводив Махмуда, мать включала радио – разумеется, негромко, чтобы соседи не услышали. Она даже знала слова некоторых песен, по большей части тех, которые пела Пуран Шапури, и сама порой тихонько напевала на кухне.

Однажды я сказала ей:

– Мама, ты знаешь столько песен Пуран!

Она подскочила, словно от испуга, и приказала мне:

– Замолчи! О чем ты говоришь? Не хватало еще, чтобы твой брат услышал!

Возвращаясь домой на обед, отец включал новости, которые передавали в два часа, а потом забывал выключить радио. Начиналась музыкальная программа “Голха”, и отец безотчетно кивал в такт песне. И пусть говорят, что хотят, но я видела: отцу нравился голос Марзийе. Когда передавали ее песни, он не бормотал: “Помилуй, Аллах! Выключи это!” А вот когда пел Виген, тут отец вдруг вспоминал и о вере, и о благочестии и кричал: “Опять этот армянин! Выключи!” Ох, а мне так нравился голос Вигена! Почему-то, слушая его, я всегда думала о дяде Хамиде. Он запомнился мне красивым мужчиной, не таким, как его братья и сестры. От дяди Хамида пахло одеколоном, такая редкость в нашей деревне… Когда я была маленькой, он подхватывал меня на руки и говорил моей матери:

– Отличная работа, сестра! Какую ты родила красивую дочку! Слава Аллаху, она ничуть не похожа на своих братьев – а то бы пришлось взять большую бочку и замариновать ее.

А мать восклицала:

– А! Что ты говоришь! Чем мои сыновья не удались? Таких красавчиков еще поискать, а что они смугловаты, это даже к лучшему. Мужчина и не должен быть чересчур красив. В старину говорили: мужчина должен быть уродлив, страшен и зол! – Последние слова она не говорила, а пела, и дядя Хамид громко смеялся в ответ.

Я уродилась похожей на отца и его сестру. Нас с Махбубэ часто принимали за сестер. Она была красивее меня: я тощая, а она пухленькая, и волосы у меня ни за что не желали виться, как ни бейся, а у нее – тугие локоны. Зато глаза у нас обеих были темно-зеленые, кожа светлая, и на щеках, когда мы улыбались, проступали ямочки. Зубы у тети были неровные, и она говорила мне: “Счастливица! У тебя такие белые ровные зубы!” Моя мать и остальные родичи были совсем другие: черноволосые, с волнистыми волосами, склонные к полноте, но по-настоящему растолстела только сестра матери, тетя Тамар. Конечно, их нельзя было назвать некрасивыми. Особенно маму. Стоило ей убрать волосы с лица и выщипать брови, она становилась в точности похожа на мисс Саншайн, чье ясное личико украшало тарелки и блюдца. На губе у нее сбоку была родинка, и мать говаривала: “В тот день, когда твой отец явился просить моей руки, он влюбился в меня, едва завидев эту родинку”.

Мне было лет семь или восемь, когда дядя Хамид уехал. Он зашел попрощаться, взял меня на руки, обернулся к матери и сказал:

– Сестра, ради Аллаха, не спеши выдавать этот цветочек замуж слишком рано! Пусть сначала получит образование и станет настоящей дамой.

Дядя Хамид первым в нашей семье переехал на Запад. Я не имела ни малейшего представления о заморских странах, мне представлялось – это что-то вроде Тегерана, только еще дальше. Время от времени бабушка Азиз получала от сына письма и фотографии. Красивые фотографии. Почему-то он всегда снимался в саду, среди деревьев, кустов и цветов. Потом он прислал фотографию, на которой стоял рядом с блондинкой, не надевшей чадру. Никогда не забуду тот день. Дело шло к вечеру. Бабушка Азиз зашла к нам, попросила отца прочесть ей письмо. Отец сидел на полу, на подушках, рядом со своей матерью. Он сперва прочел письмо про себя, а потом как крикнет: