Кира же, пройдя в квартиру, осмотрелась и отметила, что квартира запущена, что ее невозможно привести в порядок без ремонта и что, если Ланг только пожелает связать с ней свою жизнь, она готова здесь потрудиться. Кира мысленно уже и побелила потолок, и поклеила обои, сменила линолеум на ламинат, купила новые занавески и диван в гостиную.

— Вот, пирог, — сказала она, очнувшись от своих грез, разворачивая вышитое полотенце. — С вишней.

В тот первый вечер они пили чай, Ланг рассказывал Кире о своей работе, сетовал на то, что государство совершенно не занимается музеями, что практически не финансирует. Во время разговора он почти не смотрел на свою гостью и пирог тоже почему-то не ел. Он съест его сразу же после ее ухода, но она об этом никогда не узнает.

Права была Ида, конечно, Кира навязывается Лангу. Но кто знает, может быть, именно так и нужно действовать с подобными людьми, чтобы он привык к ней и перестал бояться. Может, когда-нибудь он осмелеет и пригласит ее в кино или в театр в областном центре. Кира считала, что ему нужно просто дать время.

— …И дом в деревне продала, и машину отцовскую, и акции Газпрома, и дачу… И все деньги ему отдала, представляешь? — заливалась Ида, продолжая какую-то свою мысль, которую Кира давно уже упустила. — Все деньги ему отдала, а он возьми да и брось ее!

— Как… бросил? — Кира надеялась, что главное из разговора она все же поймет.

— Да вот так! Взял денежки и сбежал с ее подругой! Вот так. Они поехали в Москву, и больше уже Нина его не видела. А ведь я ее предупреждала, что нельзя вот так распахиваться перед мужчиной, даже если ты его и любишь… Ладно в душу, в постель свою впустила, но кошелек-то чего открыла? Кому она теперь без денег, с проблемами нужна?

— Ида, а у тебя как дела? Ты замуж не собираешься?

— Кира, ты заболела, что ли? Это когда я хотела замуж? Ну уж нет, дудки! Но если я почувствую, что мужчина действительно любит и готов подарить мне, скажем, дом или машину, словом, пожертвовать для меня что-то материальное, крупное, то это будет означать его серьезные чувства ко мне. И вот тогда, поверь мне, Кирочка, я буду самой милой и преданной женой на свете. Я буду варить своему любимому суп и жарить котлеты, рожу ему детей и стану во всем его поддерживать… А пока я этого не почувствую, буду тянуть с мужиков деньги, вот так-то.

— Но разве то, чем ты занимаешься, не является… проституцией?

— Глупая! Это называется любовь… Только другая, понимаешь? Я позволяю мужчине любить себя и проверяю его чувства…

Кира закрыла глаза и снова увидела кровь на бетонном полу, лицо мертвой девушки, маленькое колечко с рубином на безымянном пальце, кружевную блузку с расплывшимся пятном в области груди, серую шелковую юбку…

И голос ее, звонкий, высокий: «Убери от меня свои руки, гадкий, вонючий, противный урод!!! Меня сейчас вырвет от тебя!»

Они снова поговорили с Идой о невозможности заставить мужчину полюбить себя, затем всегда уверенная в себе Ида как-то по-щенячьи ласково потерлась щекой о щеку своей милой и невезучей подружки Киры и ушла к себе, даже не подозревая, что буквально через несколько минут Кира, умывшись, чтобы остудить разгоряченное фантазиями лицо, бросится вон из дома и побежит, побежит, напрямую, по темным зеленым дворам притихшего Зульштата навстречу своей судьбе…

Каникулы в унылом, пыльном и жарком июльском Зульштате, куда Маша Тропинина отправилась по настоянию своей матери, чтобы навестить тетю Люду, а заодно помочь ей варить варенье и компоты на зиму, буквально за несколько минут потеряли свою непривлекательность и приобрели глубокий и даже авантюрный смысл.

После домашней вишневки, расположившись на веранде, в прохладе ароматного от ночных фиалок сада, перезревшая и одинокая тетя Люда, урожденная Роут, поделилась с племянницей своими мечтами о вдовце-соседе Владимире Иоффе. Человек он очень порядочный, хозяйственный, держит два кафе в центре, а дети его еще два года тому назад уехали на постоянное жительство в Германию, поэтому вряд ли станут препятствовать их браку. Призналась, что два раза он ночевал у нее, что оказался мужчиной сильным и нежным и что она вообще счастлива. Сказала пару слов о его внезапно умершей жене Соне, «сгоревшей» от воспаления легких после грозы, во время которой она оказалась на одном из волжских островов и замерзла, ожидая лодку. Мысль плавно перетекла в траурное русло — вспомнились пышные похороны Сони Иоффе, Зульштатское кладбище, пока что еще сохранившее очертания чисто немецких захоронений, и, наконец, в ночи, ставшей уже не такой романтичной, как во время разговора о любви, а приобретшей зловещую окраску, прозвучало роскошное слово «склеп».

— …так что наша с твоей мамой бабушка, а твоя прабабушка, Марта Краушенбах, похоронена как раз там… Да только никто не знает, где именно.

— Постой… — Маша вынырнула из полудремы, в которую погрузилась после вишневки и сладкого пирога, — как это — никто не знает? Ты же сама сказала — в семейном склепе. Это ведь не иголка, а целый склеп!

Она изобразила руками полукруг, каким и должен был быть по форме в ее представлении каменный склеп.

— Знаю только, что он на немецком кладбище и что должен находиться где-то в самом его центре, в хорошем месте, понимаешь? Да только много времени прошло, в Зульштате уже давно русская кровь практически вытеснила немецкую, а потому и кладбище словно уменьшилось в размере, обросло новыми, русскими, могилами за столько-то лет!

— А когда она умерла? Ну, моя прабабка Марта?

— В 1957 году. Вот как родила твою бабушку, Катрин, нашу маму, так родами и умерла. Ее отец Петр не выдержал такого удара, говорят, он очень уж любил свою единственную дочку, и тоже умер. Но незадолго до смерти спрятал все свое золото (а он был богатым человеком, держал когда-то две мельницы, три пекарни и одну кофейню) в склепе, по слухам, как раз под каменным гробом Марты…

— Жуть! — проснулась окончательно Маша и тряхнула головой. — Зачем ему было прятать золото под гробом?

— Не знаю… может, он чувствовал, что скоро умрет, а потому решил забрать все с собой, чтобы никому не досталось его богатство. Он же к тому времени уже был один, его жена тоже умерла… Он потерял смысл жизни после смерти дочери, поэтому все так и случилось.

— Но если ты мне об этом рассказываешь, значит, и тебе тоже кто-то это рассказал?

— Я думала, что твоя мама тебе уже давно рассказала.

— Ой, ты что, не знаешь мою маму? Она не верит в подобные вещи, а потому даже внимания на это не обратила… Так кто тебе рассказал?

— Твоя бабушка, кто же еще?!

— Но моя бабушка, слава богу, жива и здорова и тоже ничего такого не рассказывала… Ты случайно не придумала все это?

Тетя Люда улыбнулась, посмотрела на Машу долгим загадочным взглядом, после чего куда-то ушла и вернулась уже с альбомом в фиолетовом плюшевом переплете. Между твердых пожелтевших страниц с приклеенными фотоснимками лежали свободно несколько фотографий, которые Людмила с каким-то особым любовным чувством разложила на скатерти. Это были очень старые черно-белые снимки, но на редкость четкие, качественные. На них были изображены мужчины, женщины, мельница, пекарня…