осторожно отдернув руку и подумав, что это будет неприлично. Сдержав это навязчивое желание, он продолжал, предварительно достав из кармана небольшой, сложенный пополам листок. Раньше он наизусть помнил целые письма Толстого и декламировал их с такой гордостью, словно сам был великим писателем в прошлой жизни и они выходили из-под его пера. Но теперь неизвестно почему он как-то забывал слова и терялся и потому больше всего боялся конфуза. Тогда и приходил на помощь лист бумаги с заранее подобранными цитатами.

– «Так сделай же мне доброе – выпиши меня скорее. Я так славно займусь в Москве окончанием моих дел писательских, и покупкой, и перестройкой дома, и, главное, так радостно будет знать, что ты в хорошем воздухе с маленьким»… – Тихий обвел глазами присутствующих, словно ожидая увидеть на их лицах отпечаток немого восторга. Но лица зевали и покашливали, смотрели на часы и ждали, когда же перестанут грузить их ненужными подробностями. – Вот что писал Лев Николаевич своей жене Софье Андреевне об этом доме. Решение о покупке, очевидно, было принято семьей Толстых в конце июля 1882 года. В тот день Арнаутов получил залог 2000 рублей и для ускорения проведения ремонтных работ подал прошение в Московскую городскую управу с просьбой исправить печи, потолки и крыши. Чтобы ускорить проведение ремонта, Лев Николаевич приехал в Москву в сентябре того же года. Его жена оставалась в Ясной Поляне, и он писал ей письма о ходе проведения строительных и ремонтных работ. Переезжать планировалось первого октября, но работы продвигались медленнее, чем ожидалось, потому члены семьи Толстых вселились в дом только восьмого октября.

– Извините, можно вопрос? – перебила Тихого одна из девушек, стоявшая в первом ряду. Все время, пока он рассказывал, она жгла его своим любопытным взглядом, то ли, может, потому, что хотела смутить, что было маловероятно, то ли потому, что была увлечена его талантом рассказчика.

Тихий обрадовался и посветлел лицом. Машинально потянулся рукой к верхней пуговице рубашки, желая ослабить воротник, но опять отдернул руку. Первый вопрос значительно облегчил его положение. Значит, не зря он все-таки рассказывал! Есть, значит, те, кто проникся атмосферой усадьбы.

– Да-да, задавайте свой вопрос, – с торопливой радостью ответил он, словно боялся, что девушка может передумать. – Я вас слушаю. И наперед хочу сказать, чтобы вы не стеснялись и задавали мне любые вопросы. Я буду очень рад, если смогу вам чем-нибудь помочь.

И Тихий снова теплым взглядом посмотрел на невысокую девушку, лет двадцати семи, ее русые волосы аккуратно спускались по плечам, щеки горели, как будто она волновалась.

– Это правда, что Толстой не хотел здесь жить? – выпалила она на одном дыхании, словно и сама сознавала, какое кощунство говорит.

Но Тихий улыбнулся и ничуть не рассердился.

– Да, это абсолютная правда, девушка. Хорошо, что вы мне напомнили, я как раз хотел об этом сказать. Покупка дома и вся суета по его обустройству, переезд всей семьи из деревни в город – это было только ради интересов семьи. Жена Толстого считала, что жизнь в городе вызвана необходимостью учить детей. На сей счет у вас не должно возникать никаких заблуждений, как будто бы московская жизнь соответствовала взглядам, настроениям или желаниям Льва Николаевича. Увы! Переезжая, он чуть ли не плакал, со злостью глядя на то, что его окружало. Вы можете представить, каково ему было, особенно если учесть, что ремонт проводился под его руководством. Усадьба Толстых по своей роскоши не могла сравниться с богатыми княжескими или графскими усадьбами. Если у иных князей в залах красовались полотна знаменитых художников, скажем голландцев или итальянцев, то усадьба Толстого была среднего достатка, не захиревшая, но и не богатая. Не было пышной свиты. С семьей жили только самые необходимые люди: повар, кухарка, буфетчик, лакей, экономка. Кроме того, при детях проживали постоянно гувернантка и временами гувернер.

– Разве этого мало? – по толпе побежал чей-то насмешливый шепот.

– Прислуга была в большинстве своем яснополянскими уроженцами, – невозмутимо продолжал Тихий, прекрасно поняв брошенные кем-то слова. Он любил делать вид, как будто бы не расслышал, а затем неожиданно наносить контрудар. Это была своеобразная игра, в которую он любил играть с менее осведомленными, скорыми на выводы экскурсантами. Разве они могли догадаться, что он проработал в этом музее всю жизнь, изучил сотни источников о своем любимом писателе? Тихий пользовался этим своим преимуществом сполна. Оно приносило ему некую сатисфакцию, дарило осознание собственной значимости, и, как бы ни складывался дальше день, уже благодаря этой маленькой победе он чувствовал себя воодушевленным и готовым на подвиги, которых в его жизни и не было. Быть может, за исключением одного, если в наше циничное время не все меряется деньгами, – жизнь отдана на откуп музею. Впрочем, он не видел никакого трагизма в сложившейся ситуации, и, если бы ему дали возможность прожить жизнь заново, он снова бы вернулся в «Хамовники» с тем чувством, что успеть надо больше и сделать лучше. – Весной усадьба пустела, и слуги вместе с хозяевами уезжали в Ясную Поляну. Там они не только служили, но еще и следили за своим хозяйством, а осенью вместе с хозяевами возвращались в Москву. На самом деле Лев Николаевич Толстой не любил «Хамовники». Шумная и суетливая жизнь обитателей дома отвлекала от работы, поэтому весной писатель как можно раньше уезжал в Ясную Поляну. Уезжал он туда и зимой. Имел также привычку заглядывать и в Никольское Обольяново. Но, несмотря на то что обстановка не располагала к работе, Лев Николаевич Толстой трудился и в своем хамовническом кабинете. Обдумывал, переосмысливал, выправлял или переписывал – словом, не переставал творить. Из наиболее известных произведений, над которыми он здесь трудился, следует упомянуть «Крейцерову сонату» и «Воскресение»…

Тихий все больше воодушевлялся, чувствуя чуть ли не юношеский восторг, до чего чудесно сегодня рассказывалось. Слова вылетали сами собой, он даже не раздумывал, не запинался, а говорил легко и непринужденно, словно накануне готовил целую речь.

– По утрам в сарае Лев Николаевич колол дрова и относил их по черному ходу в свой кабинет. Захаживал в сторожку к дворнику и к кучеру, заглядывал в кухню к повару. А в садовой беседке Толстой правил корректуры «Воскресения». Из садового колодца зимой на санках, а когда вокруг была грязь – на тележке Лев Николаевич возил на себе воду и разливал ее на кухне в бочки или в клозетные баки. На дворе можно было