и я тут же понимал, чего ей хочется. Без слов и каких-либо намеков. И я ни разу не ошибся, всегда попадал в десятку. Точно также, как и она. Будто мы чувствовали друг друга чем-то иным, не телом. Будто глаза наши умели говорить. Будто мы ушами ловили колебания сердца и умели расшифровывать их, как алгоритмы.

Солнечный свет припекал наши все еще юные лица, и все это – только наше, и больше ничье. Проходили ли месяцы или годы – мы и не знали вовсе. Может быть, мы встретились только вчера. Может быть, все это происходит в одно мгновенье – то мгновенье, которое я смотрел в ее глаза при первой встречи. А, может, мы давно уже состарились…

Мы слышали звуки выстрелов за оконными рамами, чувствовали раскаты взрывов и возгласы протестантов. Где-то там, в том мире, что находился за пределами нашей досягаемости, происходили удивительные вещи. Оглашали новые открытия, праздновали новые победы, появлялись новые люди.

Но все это там – за оконными рамами нашего дома. Там рождался какой-то новый мир, а мы все еще жили в старом. Мире, созданном лишь для нас. Для меня и для моей очаровательной Катрины…

Какие бы тайны не открывались людям, нам было на это все равно. Только одно нас действительно волновало, и это же делало нас особенными. Человек, предназначенный для тебя. Чьи линии на руках будто специально отточенны под твои. Чей кончик носа так идеально прикасается с твоим. Чье присутствие так всецело переворачивает все кругом, что рядом с ним и без – ты совершенно другой человек.

Мысли наши были целиком посвящены лишь этой любви, и не было ничего сильнее этого чувства. Только оно заставляло меня вставать по утрам. Только оно могло разбудить во мне тепло, когда предметы бытовой жизни выкачивали из меня всю радость.

Мы гуляли с ней по округам и видели сплошной абсурд. Как же могло все так случиться?

Всем холодно, а нам тепло.

Всем грустно, а нам радостно.

Знали бы люди, каково это – возвращаться домой в родные объятия. Тогда все были бы похожими на нас – влюбленными, придурковатыми…

И разве не в этом смысл? Не в том ли, чтобы любить и быть любимым? Спустя многие годы я все-таки понял это… Но знаете что? Это никак уже меня не волнует.

Ради Катрины я писал стихи. И все, до единого, посвящал одной лишь ей. Очаровательной Катрине, чей милый взгляд тронут легкой изумрудной рябью…

Она по-настоящему верила в добро. Прекраснее, чем она…

Бросьте! Сама мысль эта нелепа!

Я готов был посвящать ей не только стихи. Поэмы! Романы! Войны!

Душа моя была свободна, и каждый миг она выбирала ее, мою Катрину…

Пусть целые века идут дожди!

Пусть никогда не кончатся морозы!

Пусть города горят сплошным пожаром!

А я всегда буду желать лишь одного –

Гореть, мокреть и мерзнуть вместе с ней…

О, как бы я хотел, чтобы это никогда не заканчивалось! Как бы я хотел навеки остаться вместе с ней и продолжать наслаждаться ею! Но в нашу жизнь вмешалась бессовестная боль, и счастью суждено было с нами проститься…

Какое-то время все шло как обычно, и это было просто чудесно! Мы делели с ней завтрак утром, пели песни днем, скрашивали вечера разговорами и целыми ночами изучали тела. Мы учились летать все выше. Мы чувствовали друг друга на расстоянии.

Она – моя прелестная Катрина – смеялась так, что вызывала у меня мурашки. Смех ее был бесподобен, а улыбка до того трогательной, что чьи-то крохотные лапки тут же щекотали меня изнутри.

Все изменилось тогда, когда смех ее стал другим. Для нее это не значило ничего, для меня изменилось многое.

Я недостаточно стал ей мил или же руки мои больше ее не греют?

Я не знал, но в сердце моем поселился страх. Страх за мою Катрину.

Она, как и прежде, смеялась бесподобно, но словно пропала какая-то искорка, какая-то нотка. Словно чего-то не хватало в этом смехе. Я чувствовал:

Что-то не так.

Потому что чувствовал Катрину.

Неужели я не вызываю в ней тепло? Неужели что-то дрогнуло внутри моей возлюбленной?

Она касалась холодного пола босыми ступнями – я чувствовал этот холод. Она грустила, и грусть эта была моей. Но когда она смеялась я не чувствовал радости.

Была любовь, была та неосязаемая нить, что связывала нас. Просто что-то вдруг изменилось. Что-то вдруг стало другим.

Мы любили смотреть на звезды. Прохладной ночью. С пледом и вином. Оба молчали, и молчание говорило о многом – о вечности, которую мы созидали; о крыльях, которые я видел в ней. Казалось, эти звезды светят специально для нас. Казалось, ничего нет важнее этих мгновений. Только я и только Катрина. Под светом далеких звезд.

В одну из таких ночей молчание вдруг стало пресным. Я начал чего-то ждать, утратив само мгновенье. Я взглянул было на Катрину и готов развалиться на части прямо сейчас, вспоминая ее лицо – по ее щеке текла слезинка. Всего одна! Одна едва заметная слезинка! Но в этом крохотном кристаллике таился целый мир…

В ее глазах я больше не видел моря. Я все еще любил ее.

О, Боги! Как я ее любил!

Люблю и сейчас. Всем сердцем, всей своей черствою душою…

Всего одной своей слезой оны выплакала целое море. Свое изумрудное, тронутое рябью, море.

С тех пор в ее глазах поселилась печаль. Она стала ей верной спутницей. Где бы мы ни были, я чувствовал ее присутствие. Она пряталась в кубиках льда на дне стакана. Скрывала свои тени в ширине безлюдных улиц. Она ютилась в ее глазах…

Катрина говорила, что все хорошо, что все, как прежде.

А я чувствовал, что нет. Что изменилось многое…

Ее печаль передавалась мне, и, как бы я не пытался ее прогнать, она оставалась с ней. На бледном личике моей Катрины. Моей бедной, несчастной Катрины…

Никакие стихи, никакие шутки и танцы впредь не вынуждали ее смеяться. Улыбка ее померкла, перестала сиять. Она все еще улыбалась, но уже не так торжественно, как раньше. А позже и улыбка исчезла с ее лица.

Однажды я проснулся среди ночи и не обнаружил ее рядом. Она стояла на балконе, запрокинув голову вверх, и напевала себе под нос:

Один лишь шаг, один лишь шаг…

Пение ее скользило звоном колокольчиков по квартире:

Один лишь шаг, один лишь шаг.

И ты на небе…

В ту ночь я