и вот он отбрасывает скомканное одеяло, встает и… идет. Идет! Он подходит к шкафу /может быть, к серванту/; там /на пианино/ не первый месяц пылятся газеты, какие-то журналы. Он скатывает из верхней трубку, слегка сплющенную; пробует ее, гнет; он — готов, приступает.

— Ну?

— Чик! Комар Выбора — ты стал пятнышком на газете-мухобойке.

— Чик! чик! Комар Одиннадцатого Часа. И ты — пятнышко грязи на известке потолка, тебя нет.

— Чмок! Комар Второго Часа! И тебя нет, как нети…

— Оп-па! Комар Веры.

Комар Черемухи. Там же.

— Чмок! Комар Сумки — тебя уже не будет никогда!

— И-и-эх! Судьбы комар — ты пятнышко грязи, да-да, крови и грязи на обоях, ну да уж черт сними.

Петруша!

Петруша!

— Его нет.

— Как это нет?

— Всё, никого нет.

— В смысле?

— А смысла уже давно нет.

— А, понятно. Петруша!

— Да нет же его!

— Вот он сидит, сукин сын, ветчину жрет! Петруша!

— Это? Это не Петруша. Это — так.

А Петруши — нет. И сукиного сына — нет, а ветчины — сроду не было. Ничего нет.

— Никого?

— Ничего. Ибо — никого.

Нетмь их.

Аз есмь.

Аз есмь комар Комара

/но голос мой тонок/.

В однокомнатной квартирке на седьмом этаже углового дома, справа, если смотреть с Погонного проезда, в холостяцкой, как говорится, квартирке, где жил Петр Валентинович Лидин, никого не было. Угол простыни свисал с кушетки на пол, одеяло просто валялось на полу рядом. Из-под подушки робко выглядывал потрепанный сборник «Искатель»; та книжка, что лежала в кухне на холодильнике, вообще была без обложки и первых десяти страниц; на столе там лежал обгрызанный карандаш, еще была чашка с недопитым холодным чаем. Пустые бутылки он складывал в ящик под раковиной, за помойным ведром. Вера Ефимовна, которая звонила ему в дверь примерно в то время, чтобы по обыкновению своему «одолжить» папирос, говорит, что она не знает, что и думать. Никто, впрочем, не выказывал уж такого особого беспокойства. Капитан, которого привела Марина со второго этажа /он был ее братом/, по большей части помалкивал, сидел на единственном в комнате стуле, щурился, морщился и стряхивал пепел на пол. Светлана за его спиной в разговоре тоже не участвовала. Надо сказать, выглядит она не ахти. Вера Ефимовна спрашивает ее: как парень? Она отвечает: лодырь. И все. Да, еще была Настя: зашла, поглядела на постные физиономии, на окно и ушла. Окно было открыто.

Его нет.

Но он… идет.

Идет! Он пересекает безлюдные, освещенные кое-как улицы, исчезает в опасных подворотнях, чтобы появиться вновь за какой-нибудь остановкой трамвая; идет пустырем мимо высвеченного лунным светом мусора; идет не разбирая дороги, будто не видит /а он и не видит: зенки-то залил опять на ночь глядя!/, не знает: что перед ним, где он? Он не уходил ниоткуда, он никуда не возвращался — он /волосы его редкие ветерок треплет/ идет. Идет он.

Он не идет.

1987 г.

РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА

О. Дарку

О Dark Dark Dark

T. S. Eliot

He знаю, есть ли смысл рассказывать то, что всем и так известно. Мазурика кунали рожей в чан с помоями. Иванченко хотели бить, но он обделался — и вовремя: его не тронули. Он лежал, зарывшись лицом в покрытые слизью капустные листья, и плакал как ребенок. Фейнмана убили. Палыч допил вторую и заснул на скамейке в автобусной остановке. Фаину никто не насиловал, даже Дим Димыч. Илья съел на ужин студень с хреном, а шпроты не стал. Когда-то и я любил уйти не расплатившись.

Расплата. Рыжий попал Майклу в коленную чашечку лопатой, и Женька закричала. На крик прибежали сторож и Кулик. Сторож не мог понять, как можно зарыться лицом. Ему показал, как это делается, Лев: он рыл капустные листья носом, двигая шеей вперед-назад, затем, когда достаточно углубился, — из стороны в сторону. Екатерина (из «Грозы») порвала колготки и сняла их вместе с грязными трусами. И тогда он вынул… нож… ницы.

Безошибочно чувствую фальшь. Час подряд вдыхать запах перепрелого лука невозможно. Надо бежать. И Вадим побежал. Но как-то бочком, как побитая шавка. Алина бросилась за ним, но споткнулась о замерзшую мочу и, прихрамывая, вернулась. Здесь уже ждали. Вот что значит пожалеть в свое время рубль.

Но пришло время несколько систематизировать впечатления той ночи. Было около одиннадцати (двадцати трех), и Олейник еще не успел остыть. На его теле насчитали одиннадцать пальцев рук. Член отрезан не был. Ноги сложены отдельно, в скрученный проволокой контейнер у ворот базы. Босиком. Мандариновый сок не лез в глотку. Дуло.

Теперь — кое-что поинтересней. Как их насиловали. Марину — стоя. Машу завалили на ящики, Олю — стоя. Доставила им хлопот Тоня: Сергей держал ее за левую руку, Федор — за правую, Клавдий сдвигал колени, а Игорек, зажав ей уши своими коленями, кормил виноградом без косточек. Алина видела все и ничего не сказала следователю, отдаваясь ему в приемной на кушетке. Хирург же проделал это прямо на каталке. Итого: еще 2 тысячи (или «штуки», как сейчас говорят).

А нечего было строить глазки, когда угощают коньяком! Одним словом — до свадьбы поживет. А вот Гарик до своей свадьбы не дожил. Связался с наперсточниками. Про него говорили: хер с ушами. Да он и был им в институте и позже, в Армии (Спасения). Из них только Ритке с пятого удалось спастись.

Убили Витька. Пробили ему голову, потом — вторую, из третьей потекло. Ксения выслушала относительно спокойно, решила, что это черный юмор. Хуюмор! Я собственноручно засовывал им туда бутылки с отбитыми молотком горлышками. Бутылки не приняли. Вот тут-то бес и попутал нас: с ними, «сними», — шепчу ей.

А у меня тогда еще борода была. Жена, дом, кот, торт и сто рублей денег. Останавливаю