он засучивает рукав и кладет руку на стол, «а ремень?» Молчит. «понятно». Вытаскиваю из своих брюк ремень, перетягиваю ему выше локтя. Он послушно сжимает и разжимает кулак, пока я ищу шприц. Втюхиваю ему пару кубиков промедола. Зрачки расширились, волосы короткие зашевелились. Молчит. Потом говорит: «я поставил». Действительно. На плитке нашей сковорода стоит. Вчерашняя вермишель начинает уже шипеть.

«ну и ладушки, я начну». Разыгрываем как обычно — в Станиславского. Сначала одну, говорю: «дама». Он — тоже. Я кладу три. Задумался. Чувствует, что там фуфло, а вскыть — очкует. Наконец выдавил: «еще одна дама», кладет. А я ему: «еще три». Серый весь стал. От нерешительности. Еще одну. А я — две. Вдруг решился. Кричит: «не верю!» А вот они сверху: пиковая и трефовая. Не дрейфь или не играй совсем. Карты в сторону, тарелку под локоть, начинаю резать выше запястья. «а яко же веровал еси» — болтовней его отвлекая, как маленького, аз воздаю. Больно ему, скрипит зубами, несмотря на укол. Жалко. А что делать? Жилы, нож тупой, конечно. Но игра есть игра, есть — так есть, ебать — так королеву. Отрезал кое-как, бросил кусок на сковородку, шипит, помешал ножом. Теперь Жир ходит, «четыре туза», — объявляет. Совсем ума лишился. Не верю, естественно. Оказывается правда, четыре туза. Стали меня есть. И все же я проигрывал реже. Жир уже в одних брюках, то там, то сям торчат голые кости, а я еще имею какой-то вид. Все-таки я играл пособранней, хотя местами и плыл, терял концентрацию. Поедалочка вообще никогда легкой не бывает. В какой-то момент показалось, что Жир взялся, вот-вот настанет перелом, «э-э, не-ет. поздно, Жирушка», — сказал я себе. Я «стиснул зубы» и так ждал, когда Жир «рухнет». Когда ели мой член, я даже привкуса мочи не чувствовал, так устал. Вымотался. Дальше было еще мучительней. Все эти бронхи там, желёзки. Свои, чужие. Отскребаешь последние вермишелины, а вся эта требуха стоит в горле. Бр-р. Хоть бы портвешком сплеснуть. Жир жилистый, я говорил. А как я ел его сердце! Натурально им давился! Ужас. Поедалочка вышла затяжной.

Уже под утро появился Не. Увидел разгром, кровищу и то, что от нас осталость, вышел. Вернулся не один. За ним шли Я и незнакомый мне парнишка в очках, «опять до объедков дошло», — заметил Не как-то даже брезгливо. Новенький по-хозяйски достал с жировской полки скатанный в трубочку ватман. Не тут же развернул его, сгреб на старый чертеж наши с Жиром останки и стряхнул в мусорное ведро, накрыл крышкой, чтоб не воняло. Сел. «жить!> — закричал я сквозь крышку.

Нежить встрепенулась, обретая вновь жизнекорень. Очкарик оказался Виталиком со второго курса. Я поменял третье лицо на второе и тут же на первое.

Я распечатал новую колоду.

ВЫСТРЕЛ

Помню, я опаздывал. Мне должны были звонить из-за границы. Я остановил опель. Там уже сидели двое — парень и девушка. Чего ради они подобрали меня, и сейчас мне непонятно.

Не прошло и минуты, как мы догнали вишневую тойоту с правым рулем. Увидев нас в зеркальце, ее водитель прибавил. Шоссе было пустое, мы приближались к Кольцевой часов в восемь вечера. Летом это было.

Опель наш на скорости так сто тридцать — сто сорок пошел на обгон, мы поравнялись. У них там было двое. За рулем — парень лет двадцати в бейсболке и узких черных очках, рядом — девушка еще моложе, босые пятки на краешке сиденья, загорелые коленки торчат вверх, на животе — кулек с вишней. Она нам улыбнулась и сказала что-то своему парню. Тойота рванулась вперед. Девушка успела выплюнуть в приоткрытое окошко вишневую косточку. Косточка попала в наше окошко. Я посмотрел на своих попутчиков.

Наша девушка тоже ела вишню. Она тоже была в короткой юбочке, но вместо топа на ней был просто канареечного цвета лифчик от купальника. Водитель методично жевал жвачку. Короткая стрижка и майка. По виду с Кавказа, а может, нет. Не знаю. За все время он не сказал ни слова. У третьего были совсем белые волосы, а брови темные.

Он развалился на заднем сиденье нашего опеля, как у себя в кресле перед телевизором, ухитряясь, правда, не мешать мне. На нем, конечно, тоже были очки, он тоже жевал. Лицо его, мне показалось сначала, ничего не выражало, потом я заметил, что он таки ухмыляется.

В тойоте, видать, слегка расслабились. Мы обогнали их, и вишневые косточки полетели им в стекло. Все опять молча, только белобрысый чуть изменил позу, на еще более развязную.

Силы были примерно равные. Пару раз побеждал наш опель, пару раз — тойота. Я поглядывал через плечо парня. На спидометре было под сто пятьдесят. Мы обгоняли всегда слева, они — справа. Наконец их девка попала косточкой мне на рубашку, и я, немного не доехав до места, потребовал высадить меня.

Он сначала сделал вид, что не слышит. Потом вдруг посигналил и остановился. Тойота, смотрю, тоже остановилась метрах в пятидесяти перед нами. Я протянул деньги, которые он взял не глядя, и пошел пешком, машины умчались.

* * *

Звонка тогда я так и не дождался. Среди ночи я достал с полки томик с «Повестями Белкина». Я не помнил даже название рассказа — только что он о смешном человечке по имени Сильвио, который, завидя муху, требовал себе пистолет, и что тот, с кем он стрелялся, поплевывал во время дуэли вишневыми косточками. Оказалось однако, что ел он не вишню, а черешню. Я тогда долго почему-то смеялся.

* * *

Непонятно, почему это все мне запомнилось. Это было лет десять назад, точней, именно десять:

это был июль девяносто четвертого. Кое-какие события в моей жизни прочно привязаны к тому дню. Сегодня я ехал по этому шоссе (я живу давно на другом конце города) и вдруг все вспомнил. Я оставил машину на обочине и пошел, как тогда, пешком. Я и не смотрел особо по сторонам, не пытался перенестись, как говорится, в век прошлый. Или в позапрошлый. Так, шел себе и думал о чем-то постороннем. И вдруг остановился у деревца. И думаю: что это я остановился, что его так рассматриваю?