«Все, что ты обо мне думаешь, — правда. Я действительно по неосторожности убил нашу с Мартой дочурку: без злого умысла напичкал ее лекарствами, которые, как я думал, прописал ей наш педиатр. Но аптекарь выдал не то средство, а я был недостаточно внимателен, потому что весь день работал над диссертацией по когнитивистике, несколько часов провел в лаборатории, потом еще отсидел на заседании кафедры — и теперь исправно капал из пипетки лекарство на крошечный младенческий язычок. Всю ночь я проделывал это каждые два часа, а потом малышка перестала плакать и умерла. Я не знал, что она умерла, — думал: наконец-то заснула. От усталости я и сам прилег, хотя должен был сидеть с больным ребенком, потому что Марта рухнула без сил — в тот день она проводила мастер-класс игры на фортепиано, но я-то, в конце концов, мужчина. Разбудил меня крик Марты, нечеловеческий крик, вопль лесного зверя, угодившего в капкан: не какого-нибудь знакомого зверя, а скорее некой палеонтологической особи».

На это солидный муж Марты сказал, вперившись в голубое зеркало позади бара: «Тебе известно, что делает зверь, чтобы высвободить попавшую в капкан лапу? Он ее отгрызает. Но потом, конечно, становится калекой: не может ни прокормиться, ни самостоятельно выжить».

«Ты про Марту», — сказал Эндрю.

«Про нее самую. И теперь я тоже навсегда калека, поскольку женился по любви на необратимо разбитой женщине, которая не способна заниматься своим делом. Спасибо господину Самозванцу Эндрю».

«Это я — господин Самозванец Эндрю?»

«Да, ты, со своими мягкими, благонамеренными и подкупающими глупостями, — это метод работы самых опасных убийц. Давай еще по одному».

Чтобы как можно скорее отдать моральный долг солидному мужу Марты, выпив с ним еще, хотя и вопреки собственному желанию, Эндрю поднял бокал — и хрусталь выскользнул у него из пальцев. Пытаясь поймать бокал, он зацепил рукавом стоявшую на стойке пиалу с орешками, но, столкнувшись с внезапной необходимостью исправить две оплошности одновременно, ничего не поймал, и все это — бокал и его содержимое, включая кубики льда и дольку лайма, а вслед за тем и каскад орешков — обрушилось на брюки солидного мужа Марты.

Тебя не оскорбило то, что он сказал — этот солидный муж Марты? Не разозлило?

Нет, он ведь оперный певец. Опера — это искусство несдерживаемых эмоций. Такие, как он, часами поют об одном и том же. Но его слова, пусть и произнесенные бас-баритоном огромной, устрашающе-царской звучности, были сущей правдой. Ни обиды, ни злости я не почувствовал — во-первых, потому что уже сам все это о себе знал, а во-вторых, потому что в моем мозгу имеется лакуна, отчего дар обижаться или сердиться, наряду с прочими добродетелями, мне совершенно чужд. У меня его нет. Глубоко-глубоко, в пучинах моей души, если таковая вообще существует, меня совершенно не трогает то, что я сделал. Призрачный оттенок сожаления из-за мертвых младенцев, мертвых жен, ненароком разожженных пожаров и прочих бедствий иногда гонит меня — во сне — в такие дали, где я не сумею никому навредить, но в жизни, наяву, я не терзаюсь чувством вины.

Однако после этой ужасной трагедии — смерти вашего ребенка — ты впрыгнул в автобус и уехал в западную Пенсильванию. Ведь так? Или сейчас ты утверждаешь, что тебе это пригрезилось?

Нет, все случилось именно так, как я описал.

Тогда получается, что ты убегал — наяву, а не только во сне? Не похоже на человека, которому неведомо чувство вины.

Всякое бывает, но подобные случаи нехарактерны, это случайности в преобладающем состоянии сознания. Обломки человечности, которая, возможно, когда-то у меня была.

Понятно.

Если честно, я просто пожимаю плечами и иду дальше. Как я ни тщусь быть славным, доброжелательным, любезным, чувств у меня — хорошо это или плохо — нет никаких. Что бы ни происходило, по своей сути я холоден, непроницаем для сожаления, скорби, счастья, хотя иногда столь удачно притворяюсь, что обманываю даже сам себя. Хочу сказать, что по большому счету я совершенно бесчувственный тип. Моя душа обитает в гладком, глубоком, прекрасном, бесстрастном, спокойном, холодном пруду тишины. Но я не обманываюсь. Убийца — вот я кто. И, вдобавок ко всему, еще и не способен себя покарать, забрать свою жизнь в наказание за то, что разрушаю жизни других: беспомощных младенцев, любимых женщин. И именно этого основательный муж Марты, оперный певец, не смог понять, когда пытался меня порицать — наверное, в надежде, что я прозрею и покончу с собой. [Задумывается.] Конечно, я бы так никогда не поступил.

Получается, сейчас у Марты все же появился ребенок, замена потерянному.

С таких позиций я об этом не думал. В мои планы не входило отдавать ей малышку навсегда. Мне просто нужна была помощь. На год-другой. Я все еще был потрясен смертью Брайони. Но Марта завладела этим ребенком, будто он принадлежал ей по праву.

Тебя это не обеспокоило?

Я был не в том положении, чтобы с ней спорить. Неужели не доходит? У вас так плохо с головой? Я убил одного ребенка. Вы хотите, чтобы я убил и другого? В общем, как-нибудь налажу связь с дочерью. У нее голубые глаза, как у Брайони. Тот же ясный цвет.

Значит, солидный муж Марты был прав: на тебе лежит ответственность за смерть твоей жены?

Не совсем.

Как это понимать?

Я был не прямой, а опосредованной причиной.

Так что же произошло? Она умерла при родах?

Нет, я не то имел в виду.

Как она умерла?

Я не хочу об этом говорить. [Задумывается.] Могу только добавить, что, убив их с Мартой ребенка, Эндрю перешел на мизерную ставку лектора в маленький западный колледж, о котором прежде не слышал.

Почему он это сделал?

А сами как думаете? Потому что этот колледж был далеко на западе. Потому что после их развода Марта завела привычку подходить к его дому и поджидать с работы. Она затягивалась сигаретой, бросала окурок на землю, затаптывала и уходила.

То есть, с ее точки зрения, вина лежала только на тебе — на тебе одном?

На ком же еще?

А как же аптекарь? Вы не думали подать в суд?

Я вижу, вы и понятия не имеете, что после таких событий социальная реальность рушится. Мозг горит от осознания необратимости того, что ты сделал. В суд подавать? Разве в этом спасение? Что это даст — деньги? Боже, зачем я вообще с вами разговариваю? Разве правосудие вернуло бы нам ребенка? И на кого мы могли подать в суд? На педиатра, который продиктовал рецепт по телефону? На провизора, который отпустил лекарство? На курьера, который доставил заказ? В какой момент произошел сбой? С кем судиться? Я мог бы прочесть инструкцию. Мог бы подать в суд на самого себя. Лекарство малышке дал не кто-нибудь, а я. Вот и все, что видела Марта: это сделал я и никто другой.