глазами и, должно быть, не очень еще старый. Обедал он всегда в кухне, и когда тетенька выходила, то дядюшка поспешно вскакивал с табурета, суетился, дрожащими руками хватал посуду, предлагал ее помыть, поддерживал тетю Машу под локти и говорил: «Тихонечко, осторожнее, Марья Ивановна, не оступитесь». При этом он весь сгибался, говорил тихо, и губы его дрожали. Тетя Маша с ним никогда не разговаривала, даже не смотрела на него.

Видела Наташа, как дядя Петя однажды сунул «почтенному дядюшке» две папироски и серебряную монету, а тот так торопливо все спрятал, точно боялся, что у него все это отнимут.

Лежит Наташа на диване и думает, думает без конца… Вспоминает она, как дядя Петя говаривал не раз, что они все неудачники, что судьба забила его, Колю и Мишу — покойного отца девочки. Эта самая судьба представлялась ребенку в виде здоровенной бабы, которая своими большими, толстыми руками немилосердно колотила дядю Петю, Колю и Наташиного папу. Девочке было их жаль, хотелось защитить от этой злой бабы, но что она, маленькая и слабая, могла сделать? Уткнувшись в свою жесткую подушку, Наташа начинала тихо, беспомощно плакать…

Наташа была сирота. Матери она не знала: та умерла, когда Наташа появилась на свет. Жизнь малютки с больным отцом была нерадостной. Наташа не знала материнской любви и ласки и не видела счастливого детства. Она была очень болезненная, молчаливая, апатичная… Отец любил ее, по-своему жалел, но рано покинул этот мир. Два года тому назад его не стало, и перед смертью он умолял брата Петра не покидать бедную сироту, у которой не было на свете ни души.

Дядя Петя взял малютку и привез ее в свою семью. Марья Ивановна тогда очень сердилась и ни за что не хотела оставить у себя Наташу.

— Пожалей, Машенька, сиротку… — умолял Петр Васильевич. — Я брату перед смертью обещал… Не исполнить такой обет — грешно! Нас Господь накажет! У девочки никого нет на свете. Не на улице же ее бросить! Подержим недолго. Я стану хлопотать — в казенное место поместить.

Девочку оставили в семье.

Тетка и Липа не обижали Наташу, то есть не морили ее голодом, не били, не мучили. Но ведь бывают и иные обиды, такие же горькие и чувствительные. Наташу не любили, не жалели, нравственно угнетали; она была в семье лишняя, нежеланная…

— Чего ты тут под ногами вертишься? Отойди, сядь в сторону! — кричала тетка, если девочка попадалась ей на дороге. — Не греми, сиди тише, — говорила она, если Наташа нечаянно производила шум.

— Пожалуйста, не приставай с твоими глупыми вопросами! — обрывала девочку Липа при малейшей попытке поговорить. — Ну, чего ты на меня так смотришь? Ведь я не картина! — вдруг набрасывалась она, заметив устремленные на нее большие детские глаза.

Тихо, точно тень, бродила маленькая Наташа по квартире, но всего чаще она сидела за диваном на скамеечке и молча наблюдала за происходившим в доме.

Тетка и Липа считали Наташу глупой, чуть ли не дурочкой. Но если бы они хоть раз когда-нибудь смогли заглянуть в ее маленькую душу, узнать, о чем молят ее большие, грустные глаза, прислушаться к сиротским слезам в длинные зимние ночи!..

Наташа росла, как былинка в поле, — до нее никому не было дела. Утром она тихо вставала, сама мылась, одевалась в какое-то старье. Девочку ничему не учили, никто с ней не разговаривал; она твердо знала только одно: что ей никогда ничего не позволяют. Если ее посылали в лавку или в булочную, то она шла, оглядываясь по сторонам, и спешила как можно скорее домой — она была очень пуглива, страшилась уличного шума и боялась людей.

Если Наташа заболевала, то ее укладывали в кухне на сундук. Она лежала целыми днями одна — без жалоб, без просьб.

Был, правда, один человек, который как будто и жалел сиротку: дядя Петя изредка украдкой гладил Наташу по голове и просил для нее чего-нибудь у Марьи Ивановны. Но маленькая стриженая головка рано научилась за всем наблюдать и все воспринимать по-своему. Наташа давно решила в своем умишке, что дядя Петя боится тети Маши и делает все так, как она хочет, а тетя Маша делает все так, как хочет Липа. «За что обе они терпеть не могут родню дяди Пети? За что?» — спрашивала себя девочка — и не находила ответа.

Жизнь в маленькой квартире шла изо дня в день однообразно, пусто и бессодержательно. Такая жизнь в семьях, где есть молодые девушки, уже отходит в область преданий. Теперь девушки стремятся быть полезными, учиться чему-нибудь, трудиться по мере сил, сделать жизнь по возможности приятнее и счастливее. Липа же представляла собою жалкое исключение: целыми днями она или сидела у окна и что-нибудь жевала, или смотрелась в зеркало, или лежала с книгой на диване… Она полнела, скучала и придиралась к Наташе. А между тем девушка училась в школе и могла бы жить счастливо, с пользою, и других сделать счастливыми, хотя бы ту же маленькую Наташу…

Лишь изредка Липа принималась делать какие-нибудь никому не нужные бумажные розетки или садилась за рояль.

Наташа наблюдала из-за дивана за всем происходящим и многое даже умела угадать. «Сейчас Липочка будет “Приер дивиер”[5] играть», — соображала девочка, если двоюродная сестра особенно грациозно поднимала руки над фортепиано. Липа всегда играла одну и ту же пьесу, уже хорошо знакомую Наташе, с мудреным названием «Приер дивиер», как говорила девушка. Иногда Липа откидывала голову назад и поднимала глаза к потолку.

«Сейчас петь будет: “Люди добрые, внемлите печали сердца моего”», — догадывалась Наташа, и не ошибалась.

Так и тянулась эта пустая жизнь.

Петр Васильевич ходил на службу куда-то в канцелярию и работал с утра до ночи. Марья Ивановна хозяйничала дома: ходила на рынок, стряпала, стирала гладила, шила и не могла наглядеться на свою любимицу Липочку.

Однообразие жизни Петровых нарушалось лишь изредка, когда они уходили в гости или когда у них в торжественные дни собирались знакомые. В ожидании гостей в маленькой квартире происходил разгром: все убирали, мыли, стряпали, переносили мебель из комнаты в комнату. Вечером приходили гости. Наташа, одетая почище, в платье, которое было ей по росту, должна была обносить гостей булками. Это были торжественные, незабываемые минуты! Как боялась девочка сделать что-нибудь не так! Вытянув худенькую шею, приподняв голову, раскрасневшись, она дрожащими руками держала перед собой сухарницу с нарезанными булками и степенно шла за теткой, обносившей гостей чаем.

— Славная у вас девочка! — говорил кто-нибудь из