Я думаю, что Бонапарту здесь не победить. Никогда не видел во Франции того качества, которое очевидно проявляется в вашем народе.

— Вы льстите моему народу, сеньор.

— Нисколько. Иначе я бы не провёл в Испании так много времени. Помните того голландца времён Восьмидесятилетней войны? Как его звали… дурацкое имя, но вы поняли, о ком я говорю. «Чудо при Эмпеле». Забавно он сетовал тогда: мол, кажется, Господь — испанец… ах, смешная шутка!

И человек в чёрном действительно расхохотался. Гротескно и громогласно, хватаясь на живот и расплескав мадеру из бокала: она пролилась на пол, как лилась сейчас на мадридские мостовые кровь. Неожиданно визитёр замолк и снова сделался серьёзным. Пугающе серьёзным. Даже страшным. Он произнёс:

— Не стану судить, кто по национальности Господь. Но я сам частенько бывал на испанской стороне, частенько.

— Не сочтите за дерзость… — Гойя рассудил, что имеет право взять инициативу в свои руки. — Но я не думаю, что вы спустя столько лет нанесли мне визит ради разговоров об истории. Или для рассказа о том, что творится сейчас на улицах Мадрида. Это я узнаю из газет. Полагаю, что…

— …что у меня к вам дело?

— Именно так.

— Вы, сеньор Гойя, совершенно правы. Освежите наши бокалы, будьте добры.

Художник не слышал этого приятного булькающего звука, с которым вино лилось в хрусталь. Только голос собеседника, ничего иного.

— Итак… меня, господин живописец, позабавила ваша идея с картиной. El dos de mayo de 1808 en Madrid, верно? Я правильно это произношу?

— Ваше испанское произношение весьма чистое. Настоящий мадридский кастельяно.

— Окажите любезность: проговорите название сами. Я желал бы насладиться тем, как звучат эти слова из уст настоящего испанца.

Разумеется, Гойя никак не мог отказать. Он произнёс название картины на испанском, даже дважды. Человек в чёрном захлопал в ладоши.

— Великолепно! Премного вам благодарен. А теперь — наконец-то к делу. Я рад, что вы, сеньор Гойя, всё-таки нашли силы воспользоваться моим подарком… или наконец-то уверились, что тот разговор не был шуткой. И написали то, что желали увидеть. Но вы помните наш уговор? Услуга за услугу. Не волнуйтесь, речь не о душе или чём-то подобном, хотя плату я желаю попросить немалую.

— Какую же?..

Глупо было бы скрывать, что Франсиско обрадовали слова о душе. Мало ли, что… как говорится, когда пляшешь с Дьяволом — нужно слушать музыку, а вот слух-то художник как раз утратил.

— Всё очень просто. Я хочу заказать у вас картину.

— Какую картину?..

— О, а вот здесь начинается самое интересное.

Человек в чёрном, тяготеющий к личине юного итальянского аристократа, поднялся со стула. Совершил круг по мастерской художника, внимательно разглядывая всю обстановку, все принадлежности мастера. Гойя неотрывно следил за его движениями. Неосознанно оценивал их как живописец, примерял на будущий холст… нет. Нет! Такой картине точно не быть.

— Сеньор Гойя, вы должны понимать, что тем полотном приняли на себя определённую ответственность. Кровь, которая заливает сейчас мадридские улицы — она и на ваших руках. Хлещет прямо на белые стены вашей башни из слоновой кости. Вы это осознаёте?

Франсиско едва преодолел ком, подкативший к горлу.

— Вполне.

— Славно. Так вот, вы должны написать ещё одну картину. Догадываетесь, что на ней будет изображено? Совершенно верно. Последствия сегодняшних событий. Вы разожгли восстание своей кистью — вам же писать и тёмную его сторону. Напишите, как предстоит умирать вашим отважным соотечественникам.

— Я правда должен?..

— Конечно, сеньор. Невозможно просто занести меч, не опустив его на чью-то шею и не увидев крови. Да, её неизбежно видит каждый, кто держит в руках оружие. А кисть, если подумать — немногим-то от меча отличается. И ещё одна маленькая просьба…

По спине пробежала капля холодного пота. И от мысли о том, что придётся собственной кистью творить нечто гораздо более тёмное, куда менее героическое… и от этой оговорки. Какова же просьба? Ох, кажется — этот вопрос прозвучал вслух.

— Мне понравилась идея с названием, устанавливающим дату. Словно документ. Приговор… тонко, сеньор Гойя, очень тонко. Ваша новая картина будет называться «Третье мая 1808 года в Мадриде». И вы напишете её сегодня же. За один день.

Франсиско едва не вскочил со стула, услыхав подобное.

— За один день! Но это же невозможно!

— Невозможно? А многие сказали бы, что невозможно загодя написать картину, события которой в точности свершатся к назначенному художником часу. Но ведь у вас получилось, правда? Сеньор, я сказал вам всё, что желал. Приступайте к работе.

Человек в чёрном водрузил на голову свою модную шляпу и взял в руки трость — явно обозначив, что намерен немедленно покинуть квартиру художника.

— Я даром времени не трачу, а дел в этом городе сегодня ещё по горло. Удачи в вашем творчестве.

Гойя не стал запирать дверь за визитёром, вовсе не стал его провожать. Он ещё долго сидел за столом, пока открытая в честь встречи бутылка совсем не опустела. Руки тряслись, и вовсе не из-за опьянения.

Что ему написать теперь? Как вершить судьбы людей, которых художник собственной же кистью вывел на площадь? Готов ли он платить такую цену за великое — для живописи и самой испанской истории, полотно?

Франсиско Гойе потребовалось прожить шестьдесят два года — почти ровно шестьдесят два, лишь на месяц с небольшим больше, чтобы понять: да. Ради великого искусства, ради великой страны он готов на подобное. Гойя почувствовал себя непобедимым, истинным Творцом, когда впервые представил в голове сюжет и композицию El tres de mayo de 1808 en Madrid.

***

Первая картина изображала ясный день, на этой же сгустился ночной мрак. Обезличенный, идеально ровный, тёмно-серый строй французских солдат был противопоставлен бурлящему беспорядку жизни людей, стоящих спиной к стене. Этим жизням вот-вот предстояло оборваться. Трупы лежали на переднем плане, фигуры восставших на заднем выражали отчаяние, и только один персонаж отличался от всех прочих. Отличался очень ярко.

Смуглый испанец в белоснежной рубахе стоял на коленях — но всё равно был выше гренадёров Мюрата, даже в некоторое нарушение законов перспективы. Гойя видел в его колоссальном росте воплощение той мысли,