Когда едешь, трясясь по трудным керженецким дорогам, и говоришь с водителем Прилепиным все два часа пути о Мариенгофе как о прозаике-моралисте («Циники») и уникальной в русской литературе жертве чёрного пиара, а вокруг кивают бритыми головами мало что понимающие, но явно не скучающие молодые рэперы – это, наверное, и есть тот редкоземельный сплав дружбы и литературы, от которого испытываешь острейшее ощущение полноты жизни и её счастья.

…Из переписки:

АК: «Влез я со всеми конечностями в Мариенгофа (собрание сочинений Анатолия Борисовича Мариенгофа, изданное в 2013 году издательством «Терра»; Захар Прилепин его инициировал, «пробил» и составил) – какое же большое дело ты сделал, дорогой талантливейший друг, сколько там благородства, щедрости, вкуса, подлинной любви к литературе.

Что-то огромное произошло, ей-богу».

ЗП: «Мне особенно за Мариенгофа приятно. Да, я сделал великое дело, потому что вполне могло пройти сто лет и никто б всего этого не сделал.

А сделал я».

Мне хотелось написать литературный портрет – жанр, не слишком популярный сейчас.

Это, разумеется, не классическое литературоведение. Замысел состоял в ином: книги писателя не как составляющая национальной культуры, а как часть его (и общей) почвы и судьбы. Именно поэтому некоторые вещи Захара у меня не рассматриваются отдельными главами и разделами, но, естественно, составляют движущийся фон.

Меня меньше всего интересовала биографическая канва – сочинять биографию живого писателя, который должен жить и писать ещё, как минимум, столько же, а дальше как Господь управит, – занятие немыслимое.

Биография Прилепина хорошо известна по книгам и интервью, более того, недоброжелатели Захара тщатся придать ей ревизионистское измерение. Пытаясь, к примеру, «накопать» нечто вроде фальшивых купюр – а воевал ли Прилепин в Чечне? (Разоблачителям как-то не приходит в голову, что в подобном – сугубо, впрочем, умозрительном – случае они бы имели дело с гением, умеющим описывать лично не пережитое с такой убедительностью, точностью и мощью.)

Кроме того, биография легко умещается в несколько журнальных страниц, даже с привлечением писательской составляющей, что продемонстрировано Романом Сенчиным в рассказе «Помощь» из цикла «Чего вы хотите?» (название цикла знаковое – оказалось, соцреализм определённого, кочетовского, извода неплохо монтируется с фирменным сенчинским похмельным реализмом). Герой рассказа – знаменитый писатель Трофим Гущин, отправляющийся с гуманитарным конвоем в Новороссию, активист запрещённой партии, многодетный отец и т. д.

Впрочем, там есть сильное место:

«(…) были и верящие, что Трофим пишет левой ногой, ради денег (впрочем, и деньги здесь не последнее дело, как было и для Достоевского, Чехова, Горького, Льва Толстого – даже в то время, когда он отказался от денег), что не знаком с чувством вдохновения… Эх, посмотрели бы они, как часто Трофим проводит за этим столом часов по пятнадцать, не поспевая набирать в ноутбуке льющийся откуда-то текст, как боится упустить, не успеть подхватить слово, которое через мгновение исчезнет, канет в чёрную бездну; как идёт потом, шатаясь, на улицу, стараясь сморгнуть с глаз пульсирующий курсор, цепочки слов; как качается под ним пол и какое облегчение он испытывает, когда чувствует свою побед у. Победу над чем-то, что не давало создать рассказ, роман, повесть, которые колыхались в воздухе, как облако… Попробуйте поймать облако, собрать его, заключить в нужную форму. Попробуйте – легко ли это? Или тучу, сизую, вроде бы плотную, как камень, тучу…»

У меня не будет выстроенной хронологии – я пытаюсь связать смыслы, а это – шкала нелинейная. Мне очень хотелось дать среду, время, запах эпохи – именно поэтому в книге немало отступлений, импрессионистских вставок, желаний поймать сущность, может, напрямую с героем и не связанную – ибо Прилепин живёт не на облаке, и оторвать его от контекста – невозможно, только выкорчёвывать, и то центнеры земли останутся на корнях.

Другое дело, что я постарался облагородить полемический пласт: определив его в некие устоявшиеся рамки, дабы избавить от неопрятного российского безумия. (Хотя, по тем же причинам вовлечённости в контекст, я отдаю себе отчёт в возможной поспешности и сиюминутности собственных оценок и аргументов.)

Самым точным определением жанра я полагаю такое – «книга-путешествие» по литературе героя и сопутствующим ей стихиям – Родине, Семье (в которую входят «отцы» и предшественники) и Революции.

Значительная часть текста так или иначе связана с романом «Обитель» – просто потому, что роман этот стал главным событием русской литературы последних лет. Я намерено не оговариваю «для меня», поскольку масштаб «Обители» оказался выше не только субъективных, но и групповых восприятий.

Кроме того, роман этот стал и событием, и тенденцией. «Именем» тоже – не только потому, что «Прилепин отработал все ранее выданные ему щедрые авансы» (Галина Юзефович) и встал в ряд тех немногих писателей, наличие которых в русской литературе оправдывает само её сегодняшнее существование. (Два, может быть, три имени: Александр Терехов, Владимир Шаров, Евгений Водолазкин…) А прежде всего потому, что «Обитель» – перефразирую Александра Твардовского – прочли и те, кто обычно современной прозы не читает.

Роман «Санькя» мне показалось интересным дать глазами одного из читателей, а одного из персонажей я попросил высказаться в ином, биографическом, жанре. Роман в рассказах «Грех» и роман «Чёрная обезьяна» я поставил друг против друга, как зеркала, «взаимно искажающие отраженья» (Георгий Иванов). Ибо «Чёрная обезьяна» есть подполье «Греха», его автора и выстроенного им светлого дома. Публицистику последних лет дополнил важным для Захара и принципиальным для меня свидетельством общего товарища о поездке в Донбасс; других писателей, поэтов и музыкантов показал, естественно, в связке – реальной или подразумеваемой – с главным героем.

Остальное (хотя в случае Захара Прилепина, разумеется, далеко не всё) – в тексте.

11.05.2015, Саратов

Ричард Семашков (рэпер Рич; соавтор Прилепина по альбомам «Патологии» и «Охотник», записавший сольные альбомы «Десятка» и «Метан», в которых очевидно литературное влияние Захара):

В одном конце комнаты у Захара висят писатели, а во втором (возле кровати, то есть всегда на виду) несколько фотографий Микки Рурка. Думаю, многие в курсе его биографии и фильмографии, актёр с русским характером, который сначала был боксёром, потом ушёл в кино – стал суперзвездой, и на пике популярности вернулся в бокс, где ему изуродовали лицо.

Вот из его интервью кое-что: «Однажды я вышел на ринг против одного ямайца. Дело было в Майами. Это был мой девятый бой или типа того. Чувак был как сталь. Я помню, что в первом раунде дал ему со всей силы правой, а он даже не моргнул. Я подумал: "Вот чёрт, вечер будет длинным". Но у меня было преимущество – я был дома. Помню, что в пятом раунде я плюхнулся в свой угол, и тренер сказал мне: "Чёрт возьми, тебе лучше вернуться в кино!” Потом он дал мне затрещину и добавил: “Иди и выруби его нахрен”. Я практически сделал это. Но до сих пор не могу поверить, что тренер действительно сказал мне это».