Генрих истуканом встает перед дверью, сцепив руки перед собой и уставившись на меня немигающим взглядом.

— Я могу пройти? — спрашиваю осторожно.

Не хочу, чтобы он опять молотом сжал свой кулак и звезданул меня по темечку. Здесь же никому нет дела до того, что происходит за стеной. Вечеринка там, деловые переговоры или чье-то убийство. Каждый занят своими шкурными задачами.

— Антон Львович позволил вам располагаться.

Ну раз сам Антон Львович позволил…

Я снимаю туфли, убираю их в гардеробный шкаф, в котором лишь один костюм, одно полупальто и несколько пар мужских ботинок, и на цыпочках обхожу студию.

Три высоких стула у барной стойки и кровать: больше задницу свою пристроить некуда. Квартира явно не для постоянного проживания. Тут даже холодильника нет, зато есть микроволновка и кофеварка.

Я подхожу к окну и смотрю на горящий огнями мегаполис. Не с высоты птичьего полета, конечно, но тоже шанс, который представляется не каждому. Отсюда все как-то иначе. Действительно чувствуешь себя выше других во всех смыслах. Наверное, когда у тебя денег на три поколения вперед, тут можно скрыться от безделья. Смотришь вот так на жизнь там, внизу, и лишний раз напоминаешь себе, что ты бог.

— Стекла пуленепробиваемые, — зачем-то уточняет Генрих.

— Вряд ли я сиганула бы отсюда, — вздыхаю я, глянув на него через плечо. — Или вы бы на моем месте рискнули? Проглатывали когда-нибудь двадцать два миллиона?

— Вы Антона Львовича слушайтесь — и все закончится хорошо, — отвечает он, вызвав у меня кривую, горькую улыбку.

— А вы у него кто? Телохранитель?

— Персональный помощник.

— Вы будете здесь всю ночь?

— Велено ждать нового приказа.

Раз так говорит, значит, и я могу тут не задержаться.

Глазами указываю на дверь, спросив:

— В туалет можно сходить?

— Антон Львович сказал терпеть. Не заставляйте меня запирать дверь на замок.

— Увы, но я не могу запереть на замок свой мочевой, — ворчу, снова отвернувшись к окну.

Красиво. Завораживает. И где-то там мой Радик со своими дружками празднует свободу в каком-нибудь дешевом пабе. Обсуждает меня с ними, жалуется, как тяжело ему было встречаться с недотрогой, даже не догадываясь, где я сейчас и в какой переплет из-за него попала.

Сначала заявляется Демид с четырьмя огромными пакетами продуктов. Кладет их на столешницу, выпивает стакан воды из-под крана и со вздохом говорит:

— Ну и цены в здешних супермаркетах…

Шикнув, Генрих кивает ему на выход, в котором появляется их босс. Еще сильнее рассерженный, буквально в ярости. Войдя в квартиру, не разувается. Проходит в центр и швыряет мне под ноги мою сумку.

— Эй, аккуратнее! — возмущаюсь, поднимая ее и поправляя ремни.

— В ней нет ничего ценного. Я проверил. И это тоже. — Трясет в своей богатой руке моим простеньким смартфоном. — Радик. Кто только додумался так сына назвать? — усмехается, бросив его на барную стойку.

— Кто-то же додумался назвать своего сына Антоном, — бурчу, прижимая сумку к груди.

Стиснув зубы, он переключается на Генриха:

— Инесса взвинчена. Организуй ей утром что-нибудь приятное.

— Думаю, приятнее всего ей будет увидеть вас, босс.

— Не будет.

— Хорошо, я соображу какой-нибудь сюрприз.

Кивнув ему, Громов дожидается, пока они с Демидом уйдут.

— Кто тебе вообще дал право копаться в моем телефоне?! — Подбежав к барной стойке, лихорадочно проверяю, не удалил ли он контакты. Зря надеюсь. Он даже сим-карту извлек.

— А кто тебе дал право пить мое шампанское?

— Я была расстроена!

— Я тоже! — Он с присущей богачам ленцой снимает с себя пиджак, оставляет его на стуле и проходит к кровати.

С ним в квартире слишком тесно. И без того крохотные сорок квадратов уменьшаются раз в пять. Громов тут всюду: его парфюм, его взгляд, его энергия. Сев на край кровати, снимает туфли и носки и принимается расстегивать пуговицы рубашки.

— Я должна сообщить маме.

— Я уже обо всем позаботился. Ты на закрытом банкете по особому приглашению. Будешь без связи, в Алтайских горах она оставляет желать лучшего. Через три дня вернешься.

— А… — Я теряю дар речи.

— Ванну мне набери.

— Чего? Я тебе не прислуга!

— Тебе же нетрудно.

Бегло гляжу на ванну и офигеваю:

— Ты что, будешь тут мыться? При мне? Тут же даже ширмы нет!

Громов поднимается с кровати, медленно стягивает рубашку с одного крепкого плеча, потом с другого, приближаясь ко мне походкой хищной кошки. Бросает рубашку на барную стойку, упирается в нее ладонями, заставив меня поясницей вжаться в ребро столешницы, и обнажает клыки:

— А чего нам стесняться, Катерина? Ты при мне теперь даже в туалет ходить будешь.

Мой рот мигом захлопывается. Ощущение, словно Громов пожирает меня. Глазами. Лишь бы поскорее добраться до нутра с его сокровищем.

— Гипотетически, — выдавливаю кое-как, не дыша, — я не смою твое добро в унитаз. Это будет самый наитупейший поступок в моей жизни.

— Быстро схватываешь, — урчит он. Устало, расслабленно, но все еще зло. Взглядом обводит мое лицо. Буквально очерчивает, приценяется, годится ли ему такая жалкая банковская ячейка. — Но твоей глотке я все еще поражаюсь. Хотя встречал всякие.

— Кхм… — не зная, как прокомментировать это специфическое признание, ляпаю первое, что на ум приходит: — Так вот почему Инесса так разнервничалась? От зависти?

Жду, что Громов меня за горло схватит, придушит, вспорет, заберет кольцо, а остальное по пакетам расфасует и на свалку выбросит, но он вдруг хохочет, склонившись ко мне еще ниже. Дышит в мою щеку, в ухо и утробно произносит:

— Парфюм у тебя приятный. Необычный.

— А ты раньше думал, что убогие нищенки пользуются освежителем воздуха?

Он склоняет голову, роняя тень на мощное плечо и заставляя меня скользнуть взглядом по литому торсу. Парень проводит много часов в тренажерке. Железо не просто тягает. Он уже состоит из него.

— Болтаешь много, — делает мне замечание.

— Я обычно общаюсь с людьми, с которыми провожу наедине больше пяти минут. Это признак хорошего тона.

— Ты меня манерам не учи, Катерина. Я и так гуманно поступил с тобой, дав тебе время. Хотя прекрасно знаю, что моральный ущерб ты мне не возместишь.

— Вообще-то я рассчитывала, что это ты возместишь мне моральный ущерб.