товарищ капитан. Пятьдесят восьмая — двенадцать, недонесение о контрреволюционном преступлении.

Старший из двух гэбэшников — наверняка любимец женщин, чернявый красавчик кавказского типа с тонкой полоской усов. Летеха такой же простой, как все наши поволжские. Молодая лысина и полнота здорово портят облик грозного гэбиста с орденом Красного Знамени на застиранном сукне гимнастерки.

— Связан с Мюллером?

— Нет, товарищ капитан. Член семьи изменника Родины. Его тоже — в Москву?

Дело принимает неожиданный оборот. Откуда-то свалились залетные москвичи. Лубянка забирает Фашиста у Казанской госбезопасности. Вот новости! И меня заодно?

— Обязательно! — смуглая рука с редкими волосиками властно шлепает по столешнице. — Что вообще у них за порядки? Почему враги народа в одной хате с блатными? Не во внутренней тюрьме НКВД?

Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья мне опостылело до поросячьего визга.

Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего дела, ту часть, что пришпилена к тюремной «истории болезни».

— ЧСИР… Ага — недонесение. О чем же ты умолчал? Небось, отец готовил поджог в паровозном депо?

Вопросы падают один за другим, поставленные жестко, пусть не слишком благозвучно. И косноязычно. Едва успеваю отбрехиваться.

— Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, — суетится лейтенант.

Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока — предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик Морозов…

Стенания прерываются ударом. И как по заведенному: вопрос — удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в допросных подвалах, мучаюсь с выбором — сказать товарищам с синими петлицами некие слова, и побои прекратятся. Но…

— В Москве доработаем, — останавливает коллегу капитан. — Давай Мюллера.

В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают Фашиста.

Облик его, до того бесцветный, что прошел бы мимо него на улице — не заметил, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника. Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу не лучше.

— Я здесь не вынесу…

— Вешайся.

— Теодор! — немец наваливается на меня и яростно шепчет на ухо: — Они говорили… Нас отправят в Москву. Нужно бежать по пути!

— Отвянь, а? Выход отсюда один — оттрубить от звонка до звонка и откинуться.

— Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто говорить, статья-то уголовная!

Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит, дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят — в лагере на перекличке зэк называет статью.

— Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву…

Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается губами к моему уху, и неожиданно все меняется.

Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а не архаичном наречии фольксдойче. Главное — тон другой. Еще час назад мужчинка был никакой, камерная шестерка, даже имя и фамилия его, Ганс Мюллер, в Германии звучит как Иван Петров в России. Сейчас слышен тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего повиновения. Я раздраженно его одергиваю.

— Ты, часом, не ссученный? Врезали мусора по арбузу, подписался меня на рывок подбить и куму вложить?

А он опять за свое.

— Вы умны не по годам, Тео. И прекрасно понимаете, что нормальная жизнь вас не ждет никогда, даже если выдержите лагерь. Поражение в правах, вечное поселение вдали от крупных городов… Согласны прозябать или возьмете судьбу в свои руки?

Я крепко сжимаю пятерней его распухшую щеку. Шипит от боли, но терпит.

— Ты кто?!

— Не тот, за кого меня принимает госбезопасность. Я очень непростой человек. Могу сильно помочь вам, если сбежим.

Обрываю его фантазии. Пусть сбежим — что тогда? Воры имеют какой-то шанс, их на воле встретят, поддержат, спрячут до поры… Но кому нужны двое беглых контрреволюционеров?

Молчит, только сопит многозначительно.

Наутро нас вызывают по одному. Фашист собран, спокоен. Больше его не били. Меня тем более. Затем роскошное авто марки ГАЗ-А выкатывается из тюремных ворот на улицу Красина. Коротко стриженный затылок капитана маячит перед лицом. Лейтенант Чувырин развалился на заднем сиденье. Мюллер нацепил привычную уже маску интеллигентной размазни и жмется ко мне, подальше от лейтенанта.

Словом, едем по первому разряду, а не в милицейском «воронке». День стоит солнечный, до вокзала близко. Прелесть поездки портят наручники. Левое запястье пристегнуто к Фашисту браслетами из темного металла. Не удивлюсь, если царских времен.

Новенький черный фаэтон приковывает к себе множество взглядов. В центре Казани всего несколько древних автоколымаг, не свежее наручников. А так — подводы, брички, пролетки.

Я тоже ловлю на себе взгляд. Из-под личины размазни прорезался ночной Мюллер. Оловянные глазки кричат: ахтунг! Последняя возможность бежать!

Знает, сволочь, после пересылки ждет тюремный вагон, потом — неприступные стены московских изоляторов. В итоге, если его не прислонят к шершавой стенке, попадет в лагерь. Там рвануть легче легкого. Но некуда, кругом тайга.

Отворачиваюсь. Пусть мучается.

Тут колесо Фортуны делает поворот. Капитан приказывает тормознуть.

— Чувырин! Сгоняй за папиросами.

Лейтенант топает в магазин за углом. Водитель немедленно вылезает из-за баранки, поднимает левую створку капота. Наверно, очередной раз переживает триумф в глазах казанских мальчишек, колупаясь в кишках новенького авто.

Чувствую возню. Мюллер вытаскивает из шва на брюках тонкую проволочку с загнутым концом. Миг — и наручник выпустил мою руку из пылающих объятий. Рыбьи глаза приказывают: действуй, камрад.

На миг зажмуриваюсь, как перед прыжком в ледяную воду. Погнали наши городских!

Шею капитана сдавливает удушающий прием. Опер дергается, хватает мое предплечье. Правильнее тянуться было к кобуре. Вместо хозяина вытаскиваю его наган. На глазах изумленной публики пара арестантов с синими рожами выпрыгивает из машины.

Водитель едва успевает вынуть из мотора запачканные руки. Вырубаю его банальным апперкотом в печень.

— Куда?

Мюллер решительно кивает на боковую улочку в сторону железной дороги. Правда ли у него схрон или просто импровизирует? Посмотрим.

Он — плохой бегун. Припадает на ногу. Наверно, Чувырин врезал ему в коленку. Я на голову выше, но совсем не в восторге от перспективы тащить подельника на себе. Толпа зрителей с энтузиазмом расскажет второму гэбэшнику про вектор нашего бегства… Оп, накаркал!

— Сто-о-ять, ко-озлы драные!

Между глухой стеной какого-то склада и покосившимся забором раскачивается толстый лейтенант, едва переводит дух после стометровки. Срезал круг и догнал-таки. Уймись, а? Отпусти нас от греха подальше!

Но — нет. Рожа потная, красная, наган пляшет в руке, вот-вот выстрелит. Семенит к нам.

Погибать из-за дурости? И я решаюсь. Просто выхода другого нет. Шаг в