— У меня отмечено. Я буду.

— Мать волнуется, что я тебя загонял по заграницам. Вот прямо сейчас интересуется, не забыл ли ты русский? — хрипловато посмеивается отец.

— Не забыл, — машинально усмехается. — Мне уже идти нужно.

— Приятного вечера, сын.

— Доброй ночи.

Пряча телефон, снова смотрит на Яну. Она вздрагивает. И заметно напрягается.

— Все-таки замерзла?

— Немного.

— В зал? — выдерживает небольшую паузу. Слегка понижает голос, предлагая второй вариант: — Или домой?

С того самого вечера с Яной творится что-то странное. Она пытается не думать о Рагнарине, но мысли сами собой сбиваются и мчатся в одном направлении. Все эти думы настолько чужеродные и непонятные, что попросту пугают ее. Они набегают бурными волнами в течение всего дня, обжигают теплом ее грудь, шею и щеки.

Особенно захлестывает перед сном. Тогда вот прям вообще никак не получается о чем-то другом думать. И дрема, как назло, очень долго не приходит. А в сновидениях — снова он.

Какая-то мистика!

Шахиной нужно концентрироваться на учебе. В ее семье очень важно получить хорошее образование. Главнее этого — только удачное замужество. Отец воспитывает ее в строгости, неоднократно повторяя, что думать о мужчинах девушке не пристало. Она и не думает. Точнее, не думала, подчиняясь негласному закону, что матримониальными вопросами в ее семье занимаются родители.

Наталье пришлось постараться, чтобы плюсы от учебы дочери в России перевесили минусы в виде непреоборимых предубеждений мужа о ее родине.

— У Айны русская кровь. Я хочу, чтобы она познакомилась с культурой моего народа, усовершенствовала язык, сблизилась с сестрой, получила достойное образование, в конце концов, открыла для себя что-то новое, перед тем как выйдет замуж и обзаведется детьми.

Мехмед Шахин скрипел зубами, устало растирал пальцами глаза и впадал в долгие немые раздумья. А еще он молился. О своем единственном ребенке, страх за которого подогревали пропаганда свободных нравов у русских и массовой распущенности их женщин.

Решающим фактором стало, вероятно, то, что Наталья за двадцать лет ни единого раза не дала усомниться в своей верности и преданности семье. Да и старшая ребенок, Марина, за время своего пребывания показала себя воспитанной девушкой.

В шумной и активной Москве Яна, как ни странно, чувствует себя комфортно. Ей интересно бывать в местах большого скопления народа и не задумываться о том, что какое-то ее настроенческое поведение кто-то посчитает непристойным.

— Ну, что ты решила? Пойдешь со мной на концерт? — спрашивает Шахину сокурсница Ксюша Луценко, с которой она подружилась буквально в первый день учебы. — Это крутая группа. Не послушаешь их, до конца Россию не поймешь, — улыбается, цепляя ее под локоть.

Занятия закончились, и они неторопливо шагают в сторону метро.

— Не знаю. Дороговато для меня, — честно озвучивает свои сомнения Шахина.

— Тогда я тебя приглашаю, мой юго-восточный друг!

— Нет. Так мне неудобно.

— Не выдумывай!

— Я не выдумываю. Меня учили, что так нельзя.

Ксения смеется.

— Ты всегда поступаешь так, как тебя учили?

— Вообще-то, да.

— Прекращай. Олды — вне системы. Будешь их слушать, все самое важное упустишь.

Яна, конечно, сама понимает, что в словах подруги посеяно зерно истины. Сколько она прожила под давлением родительских убеждений? Сколько раз сама глушила свои внутренние порывы бурных эмоциональных проявлений? Где еще, как не в Москве, она позволит себе быть собой?

Но принимать материальную помощь от постороннего человека, пусть и подруги, она, безусловно, не готова. Достаточно того, что Марина ей постоянно обновляет гардероб. Да, порой, такими вещами, в которых перед отцом Шахина бы не рискнула предстать.

— Знаешь, мне так нравится Осеев, — понизив голос, делится Ксения.

На эмоциях крепко стискивает ее предплечье. Шумно и взволнованно вздыхает. А Яне вдруг передается это ее волнение. Пульс ускоряется и гулко стучит в висках, рассеивая концентрацию. Ответно сжимая ладошку подруги, она смеется, поддаваясь безотчетной и безграничной радости.

— Расскажи мне, Ксенечка! Поделись!

— Только ты никому!

— Клянусь.

Луценко слегка откидывает голову и мечтательно закатывает глаза.

— Когда его вижу, у меня сердце замирает. И руки начинают дрожать, — говорит, захлебываясь эмоциями, и смеется. — Голос пропадает. И в голове пусто-пусто! Ничего нормального сказать не могу. А-а-а, это так мучительно и так приятно одновременно!

Распахивая шире глаза, Янка тоже хохочет.

— Никогда бы не подумала. Ты всегда такая серьезная, когда он подходит.

— Это я дышать пытаюсь. Концентрируюсь, — прыскает и краснеет.

— А ты ему скажи!

— Что? Ты шутить? Ни за что!

— Почему? Почему? — частит и смеется Шахина. — Симпатия — это же хорошее чувство, да?

— Ну, нет, я не смогу. Даже представить тяжело.

Яна кивает. И внезапно притихая, с какой-то щемящей завистью смотрит на мечтательную улыбку подруги.

— Ты свободна, Ксенечка. Никто тебя осуждать не станет. У вас великая страна, создающая равные условия между мужчинами и женщинами.

— Ну, если с этой стороны посмотреть… — протягивает девушка. — А тебе кто-то нравится? — спохватывается, замечая во взгляде Шахиной застывшую грусть.

Она не собирается лгать и изворачиваться. Здесь, с этим человеком, ей нечего стесняться.

— Да. Нравится, — голос выходит необычайно сиплым, словно она заболела.

— И? Что ты предпринимаешь?

— Ничего, — почти шепотом.

— Мне показалось, ты смелая.

Она смелая. Только эту черту характера ей, кроме как на спортивных соревнованиях, не позволяют проявлять.

— Мой родной город Арсин, если сравнивать с другими, которые я успела посетить в Турции и в России, мало европеизированный. По нашим понятиям, девушка может показать парню свой интерес разве только взглядом. Большее не принято и, несомненно, подвергнется общественному осуждению.

— Вот это да! Не предполагала, что все настолько печально. Напоминает средние века. А парни, как? Они могут проявлять симпатию?

— В случае парня, чтобы начались какие-то отношения, он должен прийти к родителям девушки и просить ее руки. При этом оценивать его будет не девушка, а ее родители.