Дело в том, что на день своего семилетия Луи, имеющий репутацию весьма одаренною ребенка, исполнил самую сложную из фортепианных пьес, которые он когда-либо разучивал, — соль-мажорную сонатину Бетховена из первой тетради «Любимых классиков»: аккорды арпеджио в левой руке, череда отрывистых восьмушек в правой, рискованные пассажи на подкладывание большого пальца, которым еще противятся неокрепшие детские суставы.

За всем этим зачарованно следил Поль-Эмиль. И когда аплодисменты, в награду за прекрасное выступление — причем Луи поклонился по-взрослому, как мило, не правда ли? — стихли, наше пугало вдруг без разрешения уселось на табурет и, не дожидаясь, когда власть имущие вмешаются, чтобы деликатно удалить его, сыграло тот же самый отрывок, целиком и без единой ошибки. Техника порой подводила, но слух был безупречен. Он не поклонился, ему не зааплодировали, все смолкли, даже самые неугомонные дети, сорванцы, которым не терпелось вернуться к играм.

Клянусь вам, мадам Дарёй, этот ребенок ни разу в жизни не притрагивался к пианино! Клянусь вам! (От незаслуженного подозрения защищаться надо энергично, в семье Луэ действительно никогда не было никаких пианин.) Он просто хорошенько запомнил то, что делал ваш малыш Луи, и повторил то же самое, никакого секрета тут нет!

Госпожа Дарёй и ее подруга Марта, присутствующая при этой сцене, не могут скрыть растерянность. Они обе видели, как уродец робко, словно вопреки своей воле, уселся за инструмент и заиграл. Сначала, будто опасаясь обжечься, — осторожно, но довольно скоро, распознав в пианино друга, — решительно, властно, упоенно. Сдержанность забылась, уродство осталось, но уже овеянное красотой, явить которую он даже не считал себя способным.

После того как дверь за гостями закрылась, две женщины принимаются обсуждать вундеркинда; вспоминают, конечно же, о маленьком Моцарте и метемпсихозе. А еще — все же — о притворстве. А Поль-Эмиль и его мать, возвращаясь пешком в сумерках, разговаривают о пустяках, о тортах и сладостях на полднике у Луи и о предстоящем ужине.

III. Запрос

Когда вы уже покойник, несмотря на былое желание остаться презентабельный, ваша кровь уже не циркулирует, а перетекает. Покончено с движением действенного насоса, который размеренно направляя ее от подошвенных впадин к церебральным высотам, покончено. Отныне это простая жидкость, глупая, как вода, которая больше всего предпочитает покатые и нижние зоны.

Ваше былое желание остаться презентабельным. Считаются ли с ним в наше эгоистичное время? Раньше добрые люди понимали, что их коней, близок. Они знали, что вскоре последует расслабление сфинктеров и осквернение простыней, а старая черствая соседка будет их обмывать и молча проклинать это отсутствие приличий. И тогда они просто-напросто прекращали питаться, позволяя своему организму себя снедать, дабы — когда пробьет час — оказаться пустыми, с кишками чистыми и гладкими, как новые водопроводные трубы. Многие подвергали похожей операции и свои души: священник приходил их драить, и они до последнего дыхания удерживались — невелика заслуга — от любого дурного поступка и даже сомнительной мысли. Сегодня в этом загаженном состоянии вас видит и за вами ухаживает уже не старая соседка, а оплачиваемый надлежащим образом специальный медперсонал: он знать вас не знает, не будет обсуждать ни на ба-аре, ни на речке во время стирки, ему нет до вас дела. А отдаться в руки бальзамировщика, дабы, когда придут посетители, предстать по-юношески свежим и розовым, — двумя руками за! Для сегодняшних мертвецов, как для детей, стариков и собак, главное — эстетика. Разучились умирать у себя дома, теперь завещают морить себя в больница, и в могильной яме эхом отражается долговая яма социального страхования. Можно что угодно говорить о смерти Поля-Эмиля. Он скончался в какой-то лачуге, об этом никто даже не узнал, вокруг него — мерзость и запустение, посуда, плесневеющая в желтом пластмассовом тазу, насекомые, которые пренебрегают просроченной ветчиной, чтобы полакомиться человечиной, экое пиршество! Зато он избежал смерти никелированной, кафельной, дезинфицированной. Зато он проявил отменный вкус, ибо умер как животное, — каковым и является каждый из нас, — и неспешно использовал все пространство повествующей об этом книги, дабы, не таясь, превратиться в падаль.

Долго ждать не приходится. После остановки насоса кровь начинает застаиваться. Мельчайший сосуд, понимая, что он уже ничему не служит, дает себе волю. Эндотелиальные клетки стенок расслабляются, разверзаются и зияют. Красные шарики, чья плотность выше плотности других кровяных клеток и плазмы, раньше всех используют это неожиданное везение: тюрьма, их вековая тюрьма открыта, и грех отказываться от такой возможности улизнуть. Впрочем, далеко им не уйти; в своей свободе они остаются все равно под надзором, который ограничивает их перемещение нижними зонами. Там они встречаются с себе подобными, такими же посрамленными и неспособными отправиться куда-нибудь еще. И образуют омут. То, что мы, зрители, угадывающие их сквозь прозрачную кожу, называем мертвенной бледностью или синюшностью.

Но мы еще не закончили с ними. Дадим им время прожить их бедную бледную жизнь. Она коротка и безутешна. Мы внесем в нее — вот увидите — немного, так сказать, оживления.

Скоро твой день рождения, Поль-Эм.

Такие обычные краткие формы имени, как Пополь, Мимиль, Милу, Поло, его миновали, но глупой уменьшительно-ласкательной нежности ему избежать все же не удалось.

А раз день рождения совсем рядом с Рождеством, я подумала, может, соединить два подарка в один большой и попросить дядю Жаки добавить чуть-чуть, тогда купили бы тебе игрушечную авто, мобильную дорогу, которую ты хотел.

Мамаша Луэ все предусмотрела, уже несколько месяцев она понемногу откладывала. И скопила нужную сумму, а недавно в гипермаркете «Карефур» чуть не купила, но все же решила увериться.

Она ждет лишь одобрительной улыбки, после которой помчится по проходам гипермаркета; она уже счастлива, даже счастливее своего мальчика; она готова восторгаться и находить в нем свою собственную детскую радость от приближающегося Рождества. И —

Нет, произносит Поль-Эмиль.

Нет. Ребенок, который никогда ни отчего не отказывался. У которого всегда было так мало своих собственных идей, что его вполне устраивали чужие. Нет.

Мне бы лучше —

Здесь запинается не он, смущенный чрезмерностью просьбы; это мать не может внять словам, следующим за Мне бы лучше, не может мысленно выстроить образ, который они должны вызвать. А может быть, это я тяну, не столько, чтобы удержать читателя в иллюзии тревожною ожидания, сколько для того, чтобы собраться с силами, набрать в легкие воздуха и вслед за Полем-Эмилем произнести слова, в его устах не отмеченные