– Вот тут в «Дейли экспресс» пишут, что недвижимость в Ротерхите – разумное вложение денег… – Последние три слова она произнесла особенно четко. – Из-за будущей Олимпиады.

Я не удостоила ее ответом. Эта дура всегда норовила сунуть нос не в свое дело, в обед вечно возилась с судками, и я быстро научилась ее игнорировать. Однако она продолжала встревать в разговор и зудеть о Ротерхите. В конце концов, чтобы Пенни заткнулась, мы с мамой решили, что я посмотрю, есть ли там подходящий вариант.

Квартира находилась на втором этаже дома на Альбион-стрит, почти у въезда в Ротерхитский туннель. На первом этаже – индийский ресторан под огромной вывеской, утверждавшей (непонятно, почему), что «здесь готовят лучший карри в Ротерхите». Альбион-стрит оказалась небольшой, но оживленной улицей: по тесным тротуарам сновали подростки на велосипедах, расталкивая прохожих с пакетами; в парикмахерской ритмично гудела музыка. Окна паба на углу завешены государственными флагами, так что снаружи ничего не видно; мужчины распивали пиво, хотя было только три часа пополудни. На ступеньках нужного мне дома валялась разодранная коробка из-под жареной курицы и горка объедков – куриные кости вперемешку с бледной картошкой в белых пятнах застывшего жира. Наружная входная дверь блестела от жирных следов.

Ничего хорошего это не предвещало, но раз уж я больше часа добиралась сюда на метро, то решила зайти хотя бы на минутку.

В квартире давно никто не жил: входную дверь пришлось хорошенько толкнуть, так как за ней скопилась куча писем. Как только я вошла внутрь, в нос ударил сильный запах жареного лука.

– Это всего на пару часов после полудня, – объяснил риелтор, – пока жарят лук для карри.

Он провел меня в невзрачную спальню, затем на кухню. В объявлении говорилось о «скрытой» террасе на крыше. Действительно, узкая полоска бетонной плиты под окном выходила на задний двор ресторана. Туда, по-видимому, сбрасывали весь мусор: повсюду виднелись лоснящиеся канистры из-под масла для жарки и огромные банки из-под кофе, забрызганные чем-то густым и коричневым. Надо всем этим кружились мухи. В тесном холле риелтор задел стенку ключами от машины, и на мягкой штукатурке остались две глубокие борозды.

В последнюю очередь мы зашли в гостиную. Там было сумрачно, несмотря на солнечный день: ресторанная вывеска закрывала нижнюю половину окон.

Мы молча постояли в полумраке, и я сказала, что мне пора. Риелтор не удивился. Запирая входную дверь, он заметил:

– Ну что ж, зато всегда можно спуститься и поесть карри.

Я смолчала. Однако потом, в метро, это замечание показалось мне смешным, так что я пересказала его маме.

Мне хотелось, чтобы она засмеялась. Или хотя бы улыбнулась: к тому времени она страдала одышкой и почти не снимала кислородную маску. Однако вместо этого мама проскрипела глухим, дарт-вейдеровским голосом:

– Очень хорошо.

– Что? – переспросила я.

– Удобно. Если тебе будет лень готовить. Ты неважно готовишь.

Подобного ответа я от мамы не ожидала. Повторяю, я хотела, чтобы она оценила юмор, потому что на самом деле я не ем острое. Шутка именно в этом. Когда мне было одиннадцать, я случайно съела пару ложек карри в гостях у Рашиды, моей подруги. Я тогда вся покраснела, как рак, и меня стошнило. Маме пришлось забрать меня домой.

Стыдно признаться, но мамино замечание вывело меня из себя. Помню, я смотрела на ее лицо, скрытое плотно прилегающей маской, на прозрачные трубочки в носу, и мне пришла в голову дурацкая мысль, будто, вместо того чтобы поддерживать в маме жизнь, эти трубочки, наоборот, высасывали из нее все извилины, оставляя одну шелуху.

– Я терпеть не могу карри! – громко сказала я. – Ты это прекрасно знаешь! Черт, меня на фиг стошнило тогда, у Рашиды. Ты что, забыла?

У меня не было привычки ругаться, и уж конечно, не при маме, но я настолько обозлилась, что мне было все равно. Пенни, которая, как обычно, восседала на диване, оторвалась от своих кроссвордов, а мамино лицо как-то некрасиво скривилось.

Я вылетела в кухню. Теперь я понимаю – и понимала тогда, – что неразумно повела себя, но в тот момент я не могла ясно рассуждать. Оглядываясь назад, я думаю, что из-за маминых провалов в памяти я впервые ощутила, какой будет жизнь без нее, когда не останется никого, кто знал бы обо мне такие подробности, вроде того, что случилось у Рашиды.

Я постояла в кухне, чтобы немного остыть. К тому времени кухня уже превратилась в склад маминых лекарств и медицинских приспособлений. Помню, я уставилась на обеденный стол, заставленный коробками с подгузниками – тот самый стол, который мама с вечера накрывала к завтраку, за которым я учила ее играть в шахматы, а она заплела мне косу перед моим собеседованием в «Кафе Неро», – и на меня снизошло что-то вроде прозрения. Не буду вдаваться в подробности, поскольку не собираюсь писать ничего личного, только факты. Довольно будет сказать, что я поняла: каждый час, потраченный на осмотр квартир, означает минус один час рядом с мамой. Кроме того, мне не важно, каким будет новое жилье. В то время я еще ничего не знала о принципе посредственности, который гласит, что любое место на планете так же заурядно, как и любое другое, но, кажется, следовала именно ему.

Я вернулась в гостиную. Мама лежала, закрыв глаза, голова свесилась набок. Красная шелковая пижама – маме в ней было легче двигаться – впереди потемнела от слюны, сочившейся изо рта. Пенни вытирала маме подбородок, но не очень старательно. Я отняла у Пенни платок, села рядом, погладила маму по голове, попросила прощения и, взяв ее безжизненные руки в свои, сказала, что на самом деле квартира просто замечательная и надо покупать.

Вот так я и стала жить в Ротерхите.

На похоронах ко мне подходили мамины подруги, а также дальние родственники из Йорка, которых я никогда раньше не видела. Все говорили, что зайдут в гости, посмотреть на новую квартиру, и будут рады оказать любую помощь. Впрочем, не встретив ответного энтузиазма, они не стали настаивать. Думаю, не хотели навязываться, посчитав, что меня поддержат близкие друзья.

По-настоящему мне хотелось поговорить только с Рашидой: ведь она знала маму. С Рашидой мы подружились в старших классах и после школы ходили ко мне играть на компьютере, потому что отец Рашиды ей не позволял. Мама приносила нам тарелку печенья с шоколадной крошкой и взбитые сливки, рассказывала Рашиде, как когда-то хотела побывать в Индии, но ничего не вышло, а потом она забеременела мной, и теперь надеется, что когда-нибудь я исполню ее мечту и поеду вместо нее. Тогда мама еще была здорова, хотя часто повторялась и могла сказать какую-нибудь глупость. «Не хочу я ехать в эту вашу Индию!» – возмущалась я, на что Рашида хихикала и беззвучно отвечала: «Я тоже не хочу».

С Рашидой я не виделась несколько лет, но из ее Хроники на «Фейсбуке» знала, что они со Стюартом, ее женихом, консультантом по вопросам корпоративного управления, переехали в Роттингдин. Я написала ей, что мама умерла; она ответила, что соболезнует и что я непременно должна заехать к ним в гости, если окажусь в тех краях. В ее Хронике появилась новая фотография, на которой Рашида гордо демонстрировала обручальное кольцо. Я разочарованно отметила ее маникюр – с белой полосой на кончике ногтя, как у пустоголовых школьниц.