втором Настенька, уже повзрослевшая (ну как же, пятнадцать исполнилось), бросилась в загоревшееся от бомбы, грозящее обвалом здание и вытащила оттуда пятерых человек.

Тогда-то о ней и стали говорить с гордостью: «Михайлова! Ну, это настоящая дочь города-фронта!»

Однажды, когда она полезла в наиболее опасное место, те, что были постарше, сурово одернули ее: «А ну, не лезь куда не надо, Анастасия!» Но Настенька с такой душевной тоской ответила: «А если там ребята, как у Дорцев, мне что же, в стороне стоять?» — что все, кто находился при этом разговоре, были обезоружены.

Дорц! Анна Ивановна Дорц из того же Кировского района!

Честно говоря, у меня и сейчас, когда я вспоминаю об этой семье, мурашки по коже бегают.

Шестеро детей было у Анны Ивановны Дорц. Старшему, Валентину, к сорок второму исполнилось тринадцать. Младшей, Любочке, — год. Она появилась на свет, когда отец уже воевал на фронте. Валентин тоже стремился на фронт, к отцу. Ну, если не на фронт, так хотя бы работать, изготовлять для фронта мины, снаряды, гранаты… Но у него были свои обязанности дома.

Когда мать уходила на завод, на его руках оставалось пятеро детей мал-мала меньше. Разве это не труд ухаживать за ними — кормить, поить, одевать, следить за тем, чтобы с ними ничего плохого не случилось. И Валентин делал все, что мог. Вот только накормить их досыта ему никак не удавалось.

В тот день, о котором говорила Настенька, он играл с малышами на кухне. Утром мать истопила плиту, и тепло на кухне еще держалось. На улице было спокойно. Радио молчало, только тихонько тикал метроном. Ничто не предвещало беды. Как вдруг… Зачем он вышел с трехлетним Юрой в соседнюю комнату, Валентин потом никак не мог вспомнить. Но именно в тот момент, когда он был в комнате, начался обстрел района. Радио еще не успело предупредить об опасности, как на кухне раздался взрыв снаряда…

В те дни на Красненьком кладбище прибавилась еще одна могила, а на ней четыре имени:

Нина Дорц — 11 лет.

Вера Дорц — 6 лет.

Людмила Дорц — 5 лет.

Любовь Дорц — 1 год…

Более тридцати лет минуло с тех пор, как я последний раз встречалась с Верой Щёкиной, Ниной Догадаевой, Настей Михайловой. О Вере Щёкиной я знаю, что в войну она осталась жива. Дождалась победы и боец бытового отряда Нина Догадаева. А вот что стало с «дочерью города-фронта», я не знаю. Несколько лет назад я пыталась навести о ней справки и в Кировском райкоме комсомола, и в районном комитете Красного Креста, — увы, никто ничего не мог мне о ней сказать…

…В мирное время мы смотрели на подростков как на малых ребят. За время обороны города мы убедились, что эти «малые ребята» способны творить большие и серьезные дела. Ведь не было в те годы ни одного сколько-нибудь важного и ответственного участка борьбы с врагом, в котором подростки не приняли бы самого действенного и самого активного участия.

Ленинградские подростки не только тушили зажигательные бомбы, они стали связистами, участниками подготовки города к зиме, рабочими на полях совхозов, бойцами бытовых отрядов, сандружинниками… Десятки тысяч подростков встали к станкам на место своих отцов и старших братьев, с тем чтобы давать для фронта пушки и танки, пулеметы и винтовки, минометы и боеприпасы, работая при этом за двоих, за троих взрослых рабочих.

«Валентина Петровна», — читаю я запись в моем блокноте. И вижу перед собой круглое девчоночье лицо, курносый нос, чуть припухшие губы, мелкие кудряшки светлых волос, выбивающихся из-под берета.

Сестра Катя в самом начале войны ушла на фронт. Валю на фронт не пустили. Какой из нее в четырнадцать лет боец! Тогда Валя пошла в ремесленное.

Но враг стоял под самым городом, и ремесленников вместо учебы отправили на строительство оборонительных сооружений. Потом Валя училась утеплять дома. Потом, весной сорок второго года, вооруженная лопатой и тяжеленным ломом, который еле удерживала в ослабевших за зиму руках, она помогала очищать город от метровых глыб льда, под которыми нашли надежное убежище грязь и нечистоты, или, как говорили блокадники, «на данном этапе враг номер один».

Только летом сорок второго, когда училище, в котором числилась Валя, получило важный оборонный заказ, она смогла наконец стать к станку. Первое время работа давалась ей нелегко. Не хватало умения, навыков, был панический страх перед станками. А ну как сломает, тогда что?.. Но шли дни. Прибавлялся опыт. Появилась сноровка. Ушел страх. Вскоре Валя Удалова стала давать по две нормы за смену. И когда Н-ский завод попросил училище откомандировать в его распоряжение на выполнение срочного военного заказа несколько лучших учащихся, в числе откомандированных оказалась и она. Старый мастер, на участок которого попала Валя, искренне жалел, когда срок ее командировки подошел к концу. «Уходишь, Валентина Петровна! Жалко. Работник будет из тебя золотой».

«Нина Емельянова. Контролер. Стаж работы — три месяца. Комсомольский — пять дней. Возраст — пятнадцать лет».

В пятнадцать лет работник отдела технического контроля! Причем отличный работник, такой, которому спокойно можно доверить контроль продукции, идущей на фронт.

…В тот день, когда Нине должны были вручать в райкоме комсомольский билет, мастер сказал, что ей придется задержаться на работе: с передовой приехали за готовой продукцией.

Нина взволновалась. Как же ей быть? Ведь ее ждут в райкоме. Договорились: в райком она все-таки пойдет, а оттуда вернется обратно в цех. Так и сделали. Вернувшись из райкома, Нина проработала в цехе еще две с половиной смены. Проверила 2000 боевых изделий.

«Виктор Гаврилов — пятнадцать лет. Токарь».

На заводе Виктор за короткий срок из ученика токаря стал руководителем молодежной бригады, человеком, которому руководство цеха доверяло в случае необходимости работу мастера.

Десять человек было у него под началом. Десять неопытных, только пришедших на производство подростков. Но, несмотря на это, бригада Гаврилова никогда не давала за смену меньше полутора норм.

Я приехала на завод, когда там было большое торжество. Лучшие люди завода получали правительственные награды — медали «За оборону Ленинграда». В числе награжденных был и пятнадцатилетний комсомолец Виктор Гаврилов.

Молча взял он врученную ему медаль, пошел на свое место, с пути вернулся, попросил слова, но говорить не смог. Кто-то из сидевших рядом со мной тихонько вздохнул: «Семью вспомнил, наверно. Отца-то убили у него на фронте, а мать и братишка здесь умерли от голода прошлой зимой».

И еще запись: «Саша Комаров. Шестнадцать.