— Как же, как же, — наморщил лоб чудесный старец, — это же совсем просто… одна тысяча девятьсот тринадцатый, — скоро произнес он, — между прочим, год наивысшего экономического подъема в России… сдается мне, с его результатами экономисты да статистики еще лет семьдесят сверяться будут…

— Экий ты футуролог, — улыбнулась Генриетта Антоновна. — А по манере одеваться — косный, заплесневелый ретроград! Ну, кто же сейчас в панталоны со штрипками рядится! Такие, почитай, лет тридцать, как из моды вышли! Еще бы и парик приладил!.. Ступай, вели Фоме подать тебе чесучевые брюки, что давеча я из Парижа привезла… и башмаки смени — не носят более с пряжками…

Точно в назначенное время и даже подгадав к бою старинных часов, баронесса Гагемейстер об руку с престарелым супругом появилась в круглой нижней гостиной.

Опоздавших не было. Памятуя о крутом нраве хозяйки, приглашенные сходились заблаговременно. Баронесса не прощала и минутной задержки, оставляя непунктуальных голодными на улице.

— Извольте в трактир! — выполняя инструкцию, говорил в таких случаях недисциплинированным аристократам дюжий дворецкий и с треском захлопывал двери перед самыми благородно вылепленными носами…

Заложивши руки за спину, гости степенно прохаживались по навощенному паркету. Военные приветствовали хозяйку вытянувшись и под козырек, штатские расшаркивались в реверансах, кто-то, не рассчитав усилия, неловко прогнулся в книксене.

По-армейски четко произнеся приветствие, генерал-квартирмейстер отдала команду рассаживаться и повязывать тугие крахмальные салфетки.

Была зажжена большая, о тридцати восьми рожках, хрустальная люстра. Человек, попавший в дом впервые, имел возможность осмотреться. Круглая гостиная была обита светлым штофом и уставлена круглыми кожаными диванами. Большой обеденный стол тоже был круглым и хорошо вписывался в интерьер. На стенах висели предметы быта и домашняя утварь, портреты Суворова, Кутузова, Сундукова-младшего. В углу поблескивал свежим лаком выполненный по особому заказу круглый рояль от Шредера.

Убедившись, что гости к приему пищи готовы, Генриетта Антоновна трижды хлопнула в ладоши. Дверь тотчас растворилась, слуги внесли на серебряном блюде разрезанное на половины яйцо под майонезом. Каждый в алфавитном порядке отщипнул себе по кусочку. В богемских круглых бокалах уже шипела и пучилась сельтерская. Спиртного в доме не держали.

Генриетта Антоновна далеко выкинула руку.

— За процветание и благоденствие!

Промочив горло, все принялись за еду. Жевали степенно, не допуская звуков. Чавкать разрешалось только пожилому Карлу Изосимовичу.

С закуской было покончено довольно скоро, и те же слуги подали горячее — прекрасно приготовленное крыло голубя с чесночной подливой. Здесь, ввиду специфичности блюда допускалось некоторое причмокивание и присасывание. Карлу Изосимовичу прощалось легкое отрыгивание и ковыряние вилкой в зубах. На сладкое был крыжовенный компот и кукурзные хрустевшие палочки, точно по числу едоков.

Но вот куверты были отставлены, и гости, чтобы не мешать слугам убирать со стола, пересели к изразцовому камину, в котором жарко пылали сосновые поленья. Мужчины достали кисеты и набивали трубки, женщины стреляли друг у дружки тоненькие мексиканские пахитоски. Генриетта Антоновна, обрезавши кончик, вставила в рот гавану, и даже милейший Карл Изосимович забил по доброй понюшке в каждую ноздрю.

Табачный дым, уплотняясь, постепенно скрывал фигуры и лица присутствовавших, люди чувствовали себя все более непринужденно и уже не воздерживались от демонстрации мнений и чувств…

К сорока трем годам Степан Никитич Брыляков упорным трудом и при несомненном покровительстве сил высших достиг всего, к чему стремился.

Еще в далеком детстве, упорством характера и пытливостью ума разительно отличаясь от сверстников, бездумно растрачивавших себя на беганье взапуски, склейку картонажей и прочие инфантильные забавы, он постановил непременно стать высоким, чуть полноватым мужчиной с большим размахом жилистых рук и ног, курящим в шелковой косоворотке дорогую вересковую трубку на собственной даче в обществе красавицы-жены, сына — горного инженера, другого сына, студента, и дочери, добродетельной девушки на загляденье и выданье, чертами лица удачно повторившей мать, а силою духа и глубокой нравственностью — отца и деда-молоканина.

Вышло в точности так, как устанавливалось, и по прошествии лет Степан Никитич, кончивший у себя в дачном кабинете подписывать захваченные со службы бумаги, промокнул чернила массивным пресс-папье, собственноручно изготовленным им из папье-маше, и спустился в сад, где под холщовым, на случай неожиданного дождя, тентом был сервирован чайный стол.

Размашисто ступая по желтеющей, низко подстриженной траве, не чуждый некоторой сентиментальности Степан Никитич всем сердцем впитывал и откладывал внутри себя представившуюся ему картину семейного уюта и благополучия.

Домашние, поджидая его, живописно расположились на газоне. Жена Аглая Филипповна, наряженная по случаю небывало теплой осени в фуляровое платье, с открытыми, роскошными, будоражившими всю округу плечами, играла, по своему обыкновению, на флейте. Сыновья Василий и Артемон, по-отцовски наморщив лбы, отбивали ритм расписными деревянными ложками, дочь Людмила Степановна в цветастом, облегавшем стать сарафане, по-матерински шевеля сочными, чуть тронутыми помадкой губами, пела простонародную тягучую песню-качалку.

Удерживая дыхание, Степан Никитич дождался последнего пассажа и только после этого вышел из тени раскидистого ольхового дерева — тут же ощутил он мгновенное и радостное дуновение жизни — сыновья, побросав ложки, мчались навстречу отцу, дочь, закинув голову, откровенно смеялась, показывая ровные, отлично залеченные дантистом зубы, жена, бережно упрятав в чехол инкрустированный слоновьим бивнем музыкальный инструмент, махала Степану Никитичу прекрасной обнаженной рукою.

Легко и без натуги он обнял всех четверых, уселся с размаху в широкое плетеное кресло, подавшееся и заходившее под его большим, чуть полноватым телом, оправил шелковую косоворотку, повязал вокруг шеи свежую батистовую салфетку.

В доме завели граммофон, выставив его трубой наружу, не по годам проворный слуга Назар, ворчун и ретроград, поспешая со всех ног, водрузил на центр стола раскаленный докрасна плюющий и пыхающий алюминиевый самовар, чернявенькая горничная Груша выкатила из сарая коляску с дедушкой-молоканином, тут же потребовавшим селедочных молок с горчицею и хреном, отпущенные из псарни, к хозяину подбежали две его любимые болонки, на шум с голубятни, кувыркаясь в лучах заходящего солнца, прилетел племенной турман и уселся Степану Никитичу на голову. Степан Никитич от полноты ощущений спросил о пчелах, но домашние, расчесывая свежие еще укусы, весело запротестовали, и глава семейства вынужден был сдаться под превосходящими силами — в награду он принял самый что ни на есть первый стакан ароматнейшего, с тайными целебными присадками чаю и половину пшеничного каравая, щедро умазанного свежим великолукским паштетом.