Тут Элизабет немного склонила головку.

Фриц вдруг весь напрягся. Вот она… Вот она - именно та, которую он искал, - девушка для его картины. Он даже подался вперед. И само лицо, и его выражение - все такое, как надо. Он решил, что сразу же улучит минутку и поговорит об этом с госпожой Хайндорф.

Задумавшись о своем, он совсем пропустил мимо ушей разговор за столом. А ораторствовал большей частью молодой поэт, до того державшийся скромно и молчаливо. Теперь же он говорил без умолку, причем очень возбужденно жестикулировал, назвал Гёте филистером, а его житейскую мудрость «уютом прикаминной скамеечки».

Фриц усмехнулся. Вечно эта трескотня, этот перезвон бубенцов… Между тем жизнь спокойно течет себе дальше.

Молодой поэт принялся за Эйхендорфа:

- Эйхендорф - эта сентиментальная романтическая размазня - давно устарел…

Но тут Элизабет перебила его речи:

- А я люблю Эйхендорфа!

Юноша умолк, смешавшись.

- Да, - продолжала Элизабет, - он намного душевнее, чем многие современные поэты. Ему совсем не свойственно пустозвонство. И он так любит лес, так любит бродить пешком!

- Готов вас поддержать, - вступил в разговор Фриц. - Я тоже очень люблю его. Его новеллы и стихи полны неувядаемой красоты. Он очень немецкий поэт! И при этом лишен национальной узости. Нынче это большая редкость.

Сколько раз еще до поездки в Италию я повторял в уме или бормотал ночью вслух его строки:

Как золото звезды блистали,

А я был так одинок.

Вслушивался я вдали,

Где пел почтовый рожок.

В сердце моем тревога,

Виски мои горячи…

Кого прельстила дорога

В роскошной летней ночи?[3]

- Вы были в Италии… - медленно промолвила Элизабет.

- Эта тоска по Италии почему-то сидит в нас, немцах, - заметил Фриц. - Во всех поголовно. Вероятно, она, эта тоска по итальянскому солнцу, коренится в двойственности немецкой души - точно так же, как и тоска по мраморному храму Акрополя. И Гогенштауфены, из-за своей любви к Италии потерявшие империю и жизнь, от Барбароссы вплоть до юного Конрадина, казненного итальянскими палачами[4], - и наши художники, поэты, Эйхендорф, Швинд, Гейнзе, Мюллер[5], Гёте - его «Миньона»…

- Ты знаешь край… - затянула было советница.

- Спой-ка нам это, Элизабет, - попросила госпожа Хайндорф.

Ничуть не жеманясь, Элизабет направилась к роялю.

Откинувшись на спинку стула, Фриц слушал и не мог оторвать взгляда от изящной головки с тяжелым узлом золотых волос на затылке, окруженной нежным мерцающим ореолом света.

- Ты знаешь край…

В саду зашумели кроны деревьев. Сквозь тихие звуки вступления вновь зазвучал чистый девичий голос:

- Ты видел дом…

Наступила тишина. Медленно растаял в воздухе последний аккорд. Элизабет встала и вышла на террасу.

Молодой поэт пробасил:

- Но это же прекрасно!

Какое-то время все молча оставались на своих местах, затем советница предложила гостям разойтись. Но хозяйка дома все еще не хотела отпускать Фрица - ведь он пришел так поздно. И Фриц остался, поджидая, когда хозяйка дома проводит гостей. Тут в гостиную вернулась Элизабет. Фриц только собрался поблагодарить ее за пение, как вдруг заметил, что она плачет. В испуге он схватил ее за руку.

- Да нет, пустяки, - пробормотала Элизабет, - сущие пустяки. Просто на меня что-то нашло. Душа была так полна, что я вышла на террасу. Услышала внизу девичий смех и низкий мужской голос. И тут вдруг накатило. Не говорите тетушке, к тому же все уже и прошло.

- Можете довериться мне, - проронил Фриц.

- Я и сама это чувствую, мне с вами так спокойно, хоть я вас почти не знаю. Мне кажется, вы всегда будете готовы помочь мне, если понадобится помощь.

- Вы совершенно правы. - Фриц был растроган. - Своими словами вы очень облегчаете мою задачу. Дело в том, что я собирался обратиться к вам с большой просьбой. Сейчас я работаю над одной картиной. На ней два человека - мужчина и девушка. Мужчина, сломленный ударами судьбы, в полном отчаянии уронил голову на руки. Девушка, глаза и руки которой источают свет, нежно гладит его по волосам. Мужчину я уже написал. А модель для девушки нашел только сегодня. Это вы. Согласитесь ли вы и разрешите ли вас написать?

- А вы очень любите эту свою картину? - спросила Элизабет вместо того, чтобы ответить.

- Очень. Ведь в ней есть и другая идея. Она должна изображать ту минуту, когда человек находит дорогу от Я к Ты, когда его эгоизм рушится, когда он отказывается жить только для себя и отдает свой труд какой-то общности людей. Молодежи. Или всему человечеству. А то, что, отказавшись от счастья, он все же находит известное утешение и величайшую компенсацию, должна символизировать светозарная девушка. Трагедия творчества…

- Говорят, все художники до такой степени любят свои творения только потому, что они составляют часть их самих.

- Что ж, так, пожалуй, оно и есть.

В комнату вернулась госпожа Хайндорф.

- Стало совсем темно. Может, зажечь свет?

- Не надо, - попросила Элизабет. - Сумрак так прекрасен.

- Сударыня, мне нужно кое-что вам сообщить. Вы, вероятно, помните, каких мучений стоило мне найти первую модель для моей картины. И вот теперь с потрясающей легкостью я нашел вторую в вашей племяннице. Разрешите ли вы ей позировать мне?

- С радостью, дорогой друг, - ответила госпожа Хайндорф. - Я так рада, что ваши желания столь быстро исполняются.

- И вы бы не возражали, если бы мы уже вскоре приступили к сеансам?

- Естественно, по мне так хоть завтра…

- А где? Я бы предпочел приходить к вам, хотя у меня в мастерской все под рукой, да и освещение лучше.

Госпожа Хайндорф поглядела на него долгим взглядом, потом перевела его на Элизабет.

- Ну, так как, Элизабет?

Та ответила сияющими от радости глазами.

- Ну, хорошо, - мягко заметила госпожа Хайндорф, - я уже знаю, что ты любишь больше всего. Она - большая мечтательница. - Госпожа Хайндорф с улыбкой повернулась к Фрицу, а потом, сразу посерьезнев и твердо глядя ему в глаза, добавила: - Я знаю вас, господин Шрамм, и этого достаточно. Почему бы моей племяннице не приходить к вам! Какое нам дело до отживших понятий! Когда ей прийти завтра?