про шрамы почему-то ужасно не хотелось. Хотелось спросить про вонь, застоявшуюся в квартире, но просто не было в себе сил.

В коридоре на Олега опять злобно рыкнул бесхвостый Джек, он тихо выматерился на собаку и прошел дальше, к комнате сына. Только бы сейчас этот разбойник не прыгнул с диким воплем, как заправский вождь краснокожих. Такое водилось в его привычках… На самом деле, открыв дверь детской, это Олег подпрыгнул, кажется, до потолка и заорал так, что боль в голове взвихрилась кровавым смерчем и расплескалась огнём в груди. Сердце билось в горле, пока он, как безумный, таращился на ужас, распластавшийся на полу — в детской, наполненной плотным, как кисель, смрадом, лежало мёртвое тело. Олегу понадобилось несколько долгих, очень долгих секунд, чтобы понять, что это не Серёжка. Сморщенная кожа обтягивала острые кости лица, седой пух покрывал пятнистую, как перепелиное яйцо, голову. Из-под одеяла торчали худые плечи, а тонкие пальцы вцепились в ткань и дрожали мелко-мелко… Из-под тёмных век виднелись блестящие белые полукружья… Тело было живым, только выглядело и воняло так, будто пролежало в могиле не меньше недели…

Кровать сына была пуста, а сам он стоял рядом с отцом и с непонятным страхом заглядывал в лицо Олегу.

— Папа, я ночью в гостиную перелез, на диван. Я тихонько… Можно? А то здесь спать трудно, дедушка воняет сильно…

Олег отёр со лба холодный пот, сделал несколько глубоких вдохов через рот, чтобы восстановить сердечный ритм. Череп ломило изнутри, как будто там установили адскую наковальню.

Из кухни вышла Ира, как была — голышом. На пару с сыном, которого ничуть не смутила нагота матери. Она воззрилась на мужа с осторожным вопросом в глазах, с затаённым страхом, который почему-то взбесил мужчину больше, чем весь дурдом, творившийся до сих пор…

— Чёрт побери, Ира! — превозмогая пульсирующий в висках огонь, рявкнул Олег. — Что… что это? Что, я тебя спрашиваю? Что за… что за хрень?! Что здесь происходит?!

— Что такое, Олег? У тебя опять голова болит? — тихо, с опаской спросила жена.

— Да… Ира! Какая разница, что у меня болит?! Я спрашиваю, что здесь происходит? Что за чучело в детской?!

— Это дедушка, — ответил вместо матери Серёжка. — Он болеет.

— Это папа, — спокойно подтвердила Ира.

Глупо было спрашивать, чей это папа. Зловонная мумия на полу не могла быть отцом Олега. Значит, тесть. В голове не укладывается… Как будто он капитан дальнего плавания… Что ещё пропустил всего за сутки? Какие ещё сюрпризы ждут?

— Папа. Хорошо. Почему папа не в больнице, если он болеет? — со всем возможным спокойствием спросил Олег. — Почему, чёрт побери, он лежит и гниёт в детской?

— Папа, это ты так велел, — снова подал голос Сергей.

Олегу расхотелось задавать вопросы. Почему-то он уже знал, что ответы не добавят ясности, а вызовут ещё больше раздражения своей абсурдностью. Что же он такого выпил вчера, что так раскалывается голова?.. Или подмешали что-то в пойло?..

— Ира, прикрой уже срам, — словно сдавшись, Олег прошёл обратно в спальню и завалился в постель. Ему хотелось хоть как-то унять головную боль, но заснуть не удавалось. Несмотря на открытую форточку, в квартире стоял противный, гнилой дух.

Тут Олег вдруг вспомнил, что обещал сводить сына на горку… Хотя, какая горка — тает всё, скользко и дрянь на улице. Пасмурно, противно. Дома, впрочем, не лучше. Надо выйти, что ли, Джека выгулять. Может, на воздухе голова пройдет… И Сергея взять, а то задыхается тут, в самом деле…

Олег полез в шкаф за свитером и чистыми носками, потянул на себя ворох скрученных в большой бугристый узел детских колготок, и тут ему на ногу упало что-то увесистое, больно прибив пальцы и вызвав в голове очередной микровзрыв. Обязательная в таких случаях матерщина прозвучала как-то совсем уж жалобно, чуть ли не всхлипом. Олег обессиленно уселся прямо на пол и без малейшего интереса, чисто машинально извлек из синей штанины Серёжкиных колготок тяжёлый продолговатый предмет. Это был нож в кожаных ножнах, с рукояткой из гладкого светлого дерева. Он был большой и очень острый, но какой-то всё равно несерьёзный, сувенирный. Брутально изогнутое лезвие украшал с одной стороны выгравированный силуэт снежного барса, с другой — схематическая карта (точки с названиями северокавказских городов, соединенных змейками дорог). Такие ножи дарят рыбакам и охотникам на 23 февраля… Пока Олег вертел его так и сяк, удивляясь ощущениям, с которыми его рука сжимала деревянную рукоятку, в коридоре послышалось торопливое шлёпанье детских ножек и испуганный Серёжкин шёпот:

— Мама, папа нашел нож!

И это слово… «Нож»… оно прозвучало так, будто это был не просто нож, а конкретный, знакомый всем Нож. Нож, с которым у всей семьи были связаны воспоминания. Которых не было у главы семейства. Нож, который прятали. Нож, которого боялись.

Олег зашвырнул находку под шкаф и опять заполз в постель. Боль из головы перетекла уже во всё тело, желудок скручивали спазмы, в кишечнике как будто ворочались мокрые камни. Тошнота растекалась по пищеводу густой кислятиной. После минутной моральной подготовки мужчина зажмурился и как можно громче позвал жену, очень надеясь, что она отзовётся с первого раза и ему не придётся снова увидеть ослепительную, пульсирующую радугу на изнанке собственных век. В ответ Олег услышал за дверью какую-то торопливую возню, шёпот и приглушённый детский плач. Потом все стихло, и в спальню вошла Ира, уже причёсанная и одетая в растянутую домашнюю футболку и цветастые трикотажные лосины с дырками на коленках.

— Что, Олежка? — дрожащим, каким-то овечьим голосом спросила она. — Дай мне таблетку от головы. Лучше две. И сходите с Серёжкой собаку выгуляйте. Я сегодня не могу. Хреново мне что-то.

Жена с полминуты смотрела на мужа исподлобья круглыми бесцветными глазами, и впрямь напоминая тупую овцу, а потом бесшумно выскользнула за дверь.

Приняв таблетки, Олег натянул одеяло на лицо и закрыл глаза. Постель казалась ему безопасным островком среди вышедшего из берегов абсурда, крошечным осколком здравого смысла. С самого детства Олег привык прятаться под одеялом от всего, чего боялся — ползущих по потолку и клубящихся по углам теней, стыдных воспоминаний о стычках с дворовой шпаной, пьяной ругани отца и тихих, беспомощных, наполненных болью всхлипов матери. Впрочем, укрыться полностью удавалось не всегда, вот и сейчас боль в висках как будто рвала тёплую пододеяльную темноту, и вокруг него кружились странные, расплывающиеся картины: его отражение в осколках разбитого зеркала, пустой призрачный поезд в сонном подземелье, живой мертвец на полу детской, сумасшедшая старуха в окружении мяукающих кошачьих