Света Веснянко была очень красивая. Настолько, что даже смотреть на нее было некомфортно, болезненно, как на солнце. Когда она впервые зашла в аудиторию, Даня инстинктивно отвернулся. Когда она заняла место в соседнем ряду снизу и принялась раскладывать свои тетрадки, готовясь к лекции по вышке, до него донесся легкий запах шампуня от рыжих волос, и он снова начал на нее смотреть.

Конечно, Свету замечали и другие парни с потока. И даже старшекурсники. Высокая, даже чуть выше самого Дани, тонкая, с нежными запястьями, узкой талией и при этом хорошей такой грудью. Глаза ее были как у ведьмы, зеленые, а кожа — очень светлая и гладкая, ни тебе прыщика, ни неровности, что делали бы Свету более земной.

Даня видел, какая собирается конкуренция, и не высовывался. И, несмотря на свою собственную очарованность, сочувствовал однокурснице.

Мир чуток к красоте: он тянет к ней, а затем происходит что-то не то — и вместо того чтоб любоваться с почтительного расстояния, мир набрасывается, хватает, стискивает в своих железных пальцах и перемалывает в прах.

Как девушки вообще выносят это? Все эти сальные взгляды и присвистывания вслед, руки, тянущиеся хлопнуть по заднице, и на голову не налезающие «да чего ты такая злая?» на закономерные просьбы оставить в покое. Видя, сколько нежеланного внимания достается Свете Веснянко, Даня невольно надеялся, что его младшая сестра, Юлька, вырастет некрасивой.

Когда к ним на пары повадился приходить этот туполобый Бычок, Даня почувствовал, что запахло жареным. Бычок был, как выразился бы папа, типичным пролетарием, из тех, кто не понимал слова «нет» и лез напролом — в том числе к незаинтересованным девушкам. Он был очевидным претендентом на отчисление, однако шла только вторая неделя семестра. Света же с каждой парой выглядела все более затравленно. Узнав, что Бычок от идиотских подкатов перешел к сталкингу и попыткам вломиться в комнату к Свете в общаге, Даня забыл о своем решении не высовываться. Он завел в телеграме чат группы (без самой Веснянко, чтоб не смущать ее), описал проблему и предложил одногруппникам скинуться Свете на шокер. Желающих помочь оказалось меньше, чем Даня надеялся: кто-то начал ныть, что у самого денег нет, кто-то ядовито заметил, что Светка могла бы и краситься поскромнее, кто-то просто проигнорировал и удалился из чата. Только староста, Маринка Кузнецова, и ее неразлучная подруга Танюха Свинарчук восприняли проблему всерьез.

Хватило лишь на перцовый баллончик, который Маринка незаметно вручила Свете после пар. Та расплакалась от признательности — об этом Маринка очень деликатно написала Дане в личку, как будто знала, что для него это важно.

В тот же день он увидел Светины глаза, посеревшие от страха, покрасневшие от этих благодарных слез. Это делало ее земной, но, как ни странно, не менее прекрасной. И тогда Даня понял, что категорически не способен не высовываться, когда дело касается Светы Веснянко.

Не высовываться ему посоветовал папа — когда привез из реабилитационного центра, с чистой кровью и тяжкими думами, и заявил, что Даня поступает в университет.

— Это лучшее, что сейчас может с тобой произойти, — сказал папа, вешая шляпу, до раздражения старомодную, на крючок в просторной прихожей. — Учитывая, как ты опозорил доброе имя Бахов…

«Бах с прибабахом!» — взвизгнула в голове Дани Аленка-хулиганка из детского сада. Это воспоминание было неуместно, но каждый раз, когда кто-то заводил песню о вымышленном величии Бахов, на ум приходило именно оно. Даня был сыт этим величием по горло.

— Поэтому, если в тебе осталась хоть капля совести, не высовывайся.

— Не буду, — пообещал Даня. После узкой палаты с васильковыми стенами и окошком, глядящим в синий лес, огромные пространства родной квартиры казались неестественными. Сколько его здесь не было? Три месяца? Полгода?

— И еще. Когда тебе исполнится восемнадцать, ты переедешь в общежитие.

— Из-за Юльки?

— Из-за Юли. У нее переходный возраст на носу, нечего ей смотреть на брата-наркомана и думать, что подобные эксперименты — это нечто приемлемое в нашей семье.

«Бах с прибабахом!» — не унималась Аленка. Даня едва сдержал усмешку.

— Ясно.

— Пока живешь здесь, забудь об этих своих… друзьях.

Удивительно, но Даня и так их почти не помнил. Имена и лица смазались временем, одиночеством и строгим режимом в рехабе, не позволяющим втиснуть еще и размышления о прошлом.

— Хорошо.

Даня посмотрел на дверь, ведущую в зал: коричневую, с окошком в стиле ар-нуво, заполненным цветным выпуклым витражом, который он мог часами рассматривать в детстве.

— Мама там?

— Да. — Папа вышел из гардеробной без своего пальто, сразу не такой суровый, а немного даже неловкий, немного обрюзгший. — Но ты к ней пока не заходи. Для нее это все… большое испытание. Она сама позовет тебя, когда будет готова поговорить.

Даня кивнул, а сам подумал: «Вот сука. Эгоистичная, себялюбивая, мерзкая сука». Если для нее «это все большое испытание», то чем годы, проведенные в этой семье, были для него?

«Бах с прибабаааахом!»

Аленка что-то знала, не иначе.

Что не такой уж он и умный, Даня начал подозревать лет в десять.

Читать он научился в два с половиной года, обыгрывал деда в шахматы в три, к четырем множил в уме трехзначные числа и декламировал сложные поэмы, стоя на стульчике под взглядами очарованных гостей. Сменялись стулья и гостиные, неизменными оставались мамулино «Данюша, наш вундеркинд», ее духи с ароматом сирени и крепко сжатые пальцы на Даниных плечах, когда она подталкивала его, смущающегося от внимания, к гостям.

Даня жил в мире энциклопедий и мамулиной гордости, с которой та таскала его по кружкам и детсадам с разными уклонами.

— В тринадцать лет ты закончишь школу экстерном, — делилась она с сыном его блистательными планами на жизнь. — Поступишь в Сорбонну. Выучишься, станешь известным профессором. Доктор медицинских… математических… философских наук Даниил Бах, а?

«Даниил Бах» звучало по-новому, незнакомо. Долгое время он ведь вообще думал, что его зовут Вундеркинд, а Данюша — странное сокращение, вроде Жоры — от Георгия.

Даня ни на миг не забывал, что он — гордость и надежда своей семьи. Настойчивость мамули, с которой она рисовала Дане блестящее будущее, и одобрение отца-профессора, крайне уважаемого человека, чьих лекций ждали в лучших вузах Европы, не оставляли пространства для маневра. Даня стремился к звездам. А все тернии для него заботливо и решительно убирала мамулина рука.

Юлька появилась в размеренной жизни Бахов незаметно и незапланированно. Даня помнил большой скандал за запертой витражной дверью. Мамуля плакала и кричала, что не хотела этого, и что ее сын нуждается в ней, и что она не закопает его — его будущее — в обосранных пеленках. Папа отвечал что-то тихим, замаливающим голосом. Мелкая Юлька, непрошеная и ненужная никому в этой огромной профессорской квартире, надрывалась плачем в дальней комнате.