Я был привязан к своему псу, у него был весьма мерзкий характер и переменчивое настроение. Он не дожил до глубокой собачей старости, но мы были друзьями. Когда его маленькая, малозначимая для всех жизнь закончилась, мне было девятнадцать. Когда его принесли щенком, пачкающим уши в каше, мне было восемь. В первый день у нас он заскулил, выпрашивая яблоко. В последний он положил лапу мне на ногу, чтобы я не выходил из комнаты.

Истории Хатико не будет, я не уехал, и он не ждал меня на вокзале. Разве что, когда меня отправляли на школьные каникулы к бабушке, он вытаскивал мои вещи из большой спортивной сумки. И зубами развязывал шнурки на одном туфле, пока я завязывал их на другом перед первым уроком. Для меня дружба с ним не закончится до тех пор, пока я не потеряю память в деменции, я буду помнить, как он подвигался поближе, если чувствовал, что кому-то грустно, или защищая гавкал из-под стола, если кому-то ставили укол.

3.

У меня есть фотография. Нечеткая, темная. На ней лобовое стекло моей тридцатилетней BMW, едва различимая приборная панель с узнаваемой оранжевой подсветкой, на ней сломанный спидометр и видны обороты двигателя. Справа столбики загородной трассы, слева фары, мчащиеся навстречу. Ещё там есть кусочек моей вязанной шапки. Очень люблю эту фотографию. События смешались, и мне сложно вспомнить, когда именно она была сделана. В ту ночь мы катались почти до грузинской границы и обратно, по-юношески нарушали, обгоняли, выкручивали двигатель в красную зону. По пути, уже в городе у нас оторвался глушитель, и я еле ехал, чтобы не оглушать спящие улицы рокотом мотора. Мне казалось, так будет всегда. Всегда сможем ковыряться в старых, но веселых вёдрах, после гонять по пустынным дорогам. Южная зимняя ночь длинная и не очень холодная, можно выбегать курить в одном свитере и щуриться от того, что кто-то фотографирует со вспышкой. Забегать за грузинскими сигаретами с красной полоской в один из круглосуточных магазинов рядом со школой, в которой я учился, и смеяться, сидя на капоте.

Одного из нас забрала страна, я даже не уверен, что он всё ещё жив, и это опустошает меня. Я думал, что, оборвав связи с прошлым, стану свободнее, что мне легче будет идти к какому-то навязанному успеху. Дорога ещё одного увела в другой город, и я не вспомню, когда слышал его вживую. Многое сложилось иначе, мне теперь не так интересно, как работает старый немецкий впрыск топлива и где в городе самый дешевый бензин, который сможет переварить эта машина.

Часто хочется вернуть времена, когда все могли зависать в гараже, курить всю ночь и сидеть на разобранном мотоцикле одного из тех, кого больше с нами нет. Вспоминаю ещё, как все открыли для себя электронные сигареты, дающие жуткие облака пара. Закрывались в машине или в гараже и накуривали так, что не видели ничего на расстоянии вытянутой руки. А я возмущался, что придется опять мыть стёкла, так как пар оставляет маслянистые разводы.

Несмотря на то, что я мог внезапно уснуть на заднем сидении Оки, не помню ощущение того, что я ворую у себя время. Не чувствовал тяжести осознания, что следующий рабочий день будет сложнее, если не пойти спать прямо сейчас. Всё, что я чувствовал и хотел — посильнее нажать на педаль газа и будь что будет. Я представлял, как BMW станет той машиной с плакатов, которой она не стала. Был ещё старый тридцатилетний Volkswagen, который ездил стабильнее и даже был основной машиной пару месяцев. Его успела потолкать в городе моя жена, в нём я перебирал карбюратор в галстуке по пути на работу.

Обе машины я подарил, а сейчас езжу на стандартном корейском автомобиле. Я скучаю по тем временам, дурацким фотографиям и газировке из магазинов неподалеку от границы. По ребятам, которых беспокоило только то, что я недостаточно быстро гоню или долго не обгоняю того мудака. С двумя мы в одном городе. Мне приятно, что мы можем полгода не видеться, но если уж встретимся, то как будто не разъезжались. И всё ещё стоим около того кофейного аппарата рядом с нашей школой.

4.

В сотый раз провожаю своего Печорина в Персию, поджигаю Рим и отдаю Москву французам. Все эти главы — попытка добиться от себя правды. С тех пор, как я работаю в сфере рекламы, ложь и маски окончательно стали частью меня. Я не помню себя другим, всегда был склонен вживаться в роль.

Я боюсь чувств и эмоций. Боюсь настоящей любви, страсти, ненависти, грусти. Никогда не умел прощаться, инстинктивно ломаю близость шуткой или неуместной пошлостью. Кое-как проживаю их внутри, не давая настоящим эмоциям раскрыться и поглотить меня. Натягиваю на себя маску и через диалог вставляю ненужную ремарку в духе «а я эмоциональный инвалид«. Защищаюсь о тех, кто не нападает. Чем дальше, тем легче это делать, и вот я прихожу к тому, что больше ничего не чувствую. В мои двадцать семь меня беспокоит только опасность выйти из зоны комфорта. Когда я менял работу, я соврал коллегам, что наверняка ещё заеду в офис. Просто испугался. А вдруг ёкнет сильнее, чем нужно. А вдруг царапнет то, что я нарочно ничего никогда не оставлял в офисе, чтобы любой мой уход мог стать последним, и мне нечего было забирать оттуда?

Но всё не так плохо, люблю драматизировать. Когда смешно, я смеюсь, страдаю под Сплин и делаю всё, что делают остальные.

Мы были знакомы почти с детства. Случайно списались в аське, я даже не вспомню, как это произошло. Не хочу превращать в хронологию событий, буду опускать периоды, которые мне не кажутся интересными. Я нравился ей, но не подпускал к себе близко. У неё были большие красивые глаза и дурацкая манера снисходительно перебивать, что скорее нравилось мне. Учился на первом курсе, она заканчивала школу и парилась о пятёрках, я чувствовал себя взрослее, хотя технически она была даже старше. Сложно судить о чувствах других людей, у меня не получается отделаться от мысли, что все лгут и играют роли в своём личном театре. Мне кажется, она была влюблена в меня. А я. А я до сих пор не могу ответить на вопрос: было ли это взаимно с моей стороны. Наверное да, а может и нет. Я чувствую вину за внезапные расставания и