У мамы был маленький рот, тонкие губы, но улыбалась она так широко, как разливаются воды.

Мама показала мне, как правильно кланяться: руки высоко, грудь выпячена, и ты сгибаешься, словно журавль, собирающийся взлететь.

– Толпа любит очень низкорослых и очень высоких людей. Не кланяйся, сгибаясь в талии, словно актер. Из-за этого людям будет казаться, что ты не так уж высок. Пусть лучше думают, что ты выше, чем есть на самом деле. – Она улыбнулась, обнимая меня обеими руками. – Ты вырастешь высоким, очень высоким, Саймон.

Скупой кивок невидимой публике.

– Будь грациозен, всегда будь…

Я грациозно склонил голову, но сделал это не для Фрэнка, а для себя. В последний раз я поступил так, когда учил Энолу нырять. Соленая вода настолько сильно раздражала слизистую оболочку наших глаз, что со стороны могло показаться, будто мы только что поссорились по-крупному. Я улыбнулся и набрал через нос воздух, позволяя моей груди ощутить свою силу, наполняя легкие кислородом.

– Мне уже казалось, что еще немного – и я отправлюсь вслед за тобой, – крикнул мне Фрэнк.

– Сколько времени я пробыл внизу?

Бросив взгляд на часы на покрытом трещинками кожаном ремешке, охватывающем запястье, и с шумом выпустив из груди воздух, старик сказал:

– Девять минут.

– Мама умела оставаться там до одиннадцати минут.

Я мотнул головой, стряхивая капли воды с волос, а затем двумя ударами пальца вытряхнул воду из уха.

– Никогда этого не понимал, – пробурчал Фрэнк, высвобождая весла из уключин.

Они загрохотали, когда старик швырнул их на дно ялика. Никто из нас никогда вслух не задавал очевидного вопроса: «Сколько времени надо человеку, умеющему надолго задерживать дыхание, чтобы утонуть?»

Я натянул на себя полную песка рубаху. Песок – неизменный спутник всякого, кто живет на берегу. Песок попадает тебе в волосы. Он забивается под ногти. Ты обнаруживаешь песок в складках своей простыни.

Фрэнк шел сзади и тяжело дышал: ему довелось вытаскивать на берег ялик.

– Лучше бы я помог вам.

Старик хлопнул меня по спине.

– Если я не буду держать себя в форме, то быстро сдам.

Мы принялись болтать о делах, творящихся на шлюпочной пристани. Фрэнк пожаловался на засилье суден из стеклопластика. Оба мы испытывали поэтическую ностальгию по «Ветряку». Этой гоночной парусной яхтой Фрэнк владел на паях с моим отцом. После того как мама утонула, папа продал яхту, ничего никому не объяснив. Это было довольно жестоко по отношению к Фрэнку, который, как я предполагал, мог бы легко выкупить долю моего отца, если бы захотел. Мы не заговаривали о продаже дома, но я понимал, что эта мысль Фрэнка совсем не радует. Я бы его не продавал, если бы отыскался иной выход. Вместо тяжелого разговора мы предпочли обменяться шутливыми замечаниями по поводу Алисы. Я пообещал старику приглядывать за его дочерью, хотя в этом не было ни малейшей нужды.

– Как поживает твоя сестра? Нигде еще не осела? – поинтересовался Фрэнк.

– Не знаю… Если начистоту, я не уверен, что она вообще когда-нибудь угомонится.

Фрэнк улыбнулся. Мы оба считали, что Энола – такая же непоседа, какой была ее мама.

– До сих пор предсказывает судьбу по картам Таро? – спросил он.

– Она со всем разберется сама…

Сестра выступала на всевозможных ярмарках и в бродячих цирках.

Когда мы сказали друг другу все, что должны были сказать, и немного обсохли, мы затащили ялик обратно на рукотворную защитную дамбу.

– Вы сразу подниметесь? – поинтересовался я. – Если так, то я пойду с вами.

– Сегодня выдался погожий денек, – сказал Фрэнк. – Пожалуй, я еще задержусь здесь, внизу.

Ритуал был завершен. Мы разошлись в разные стороны, предварительно утопив наших призраков.

Я поднимался по ступенькам, уклоняясь при этом от ядовитого плюща, который, буйно разросшись, лез вверх по обрыву, то тут, то там оплетая своими стеблями перила лестницы. Никто его не вырывает, так как любое растение, способное укрепить своими корнями склон, пусть даже небезопасное для здоровья человека, имеет право здесь расти. Поднявшись наверх, я зашагал через высокую траву по направлению к дому. Как и большинство домов в Напаусете, мой, выстроенный в конце XVIII века, считается настоящим образцом колониальной архитектуры. Еще недавно возле входной двери красовалась бронзовая табличка, прикрепленная там местным Историческим обществом, но несколько лет назад свирепый северо-восточный ветер сдул ее с фасада. Дом Тимоти Вабаша. Облупливающаяся белая краска. Четыре перекошенные оконные рамы. Покосившаяся крыша. Вид моего дома говорит о запустении и хронической нехватке денег на его ремонт. Проволочная дверь-сетка приоткрыта… Другая дверь тоже… На верхней ступеньке крыльца с остатками поблекшей зеленой краски лежит посылка. Почтальон всегда оставляет дверь приоткрытой, хотя я уже сбился со счета, столько раз просил его не делать этого. Последнее, что мне надо в этой жизни, – перевешивать дверь, которая не отличалась правильностью формы даже тогда, когда ее только сколотили. Я ничего не заказывал по почте и не представлял, кому могла прийти в голову блажь прислать мне что-то. Энола редко задерживалась на одном месте достаточно долго, чтобы отправить мне что-нибудь посущественнее почтовой открытки. Обычно открытки оставались чистыми.

Посылка оказалась довольно тяжелой, надписанной паучьим почерком, характерным для людей старшего поколения. К этому почерку я привык, так как большинство посетителей библиотек – люди пожилого возраста. Это напомнило мне, что следует поговорить с Дженис. Пусть поищет пару лишних долларов в скудном библиотечном бюджете. Возможно, все обойдется, если я смогу найти средства на починку почти смытой водой защитной дамбы. Пусть это не будет постоянным повышением зарплаты, но одноразовую премию за много лет верной службы я, надеюсь, заслужил. Отправителем посылки значился неизвестный мне мистер Черчварри из Айовы. Я убрал со стола несколько газетных вырезок со статьями, посвященными цирку и ярмаркам. Их я собирал уже на протяжении нескольких лет, желая быть в курсе жизни, которую ведет сестра.

В картонном ящике покоилась тщательно обернутая книга внушительных размеров. Еще до того, как я развернул ее, пыльный, резковатый запах старой бумаги, дерева, кожи и клея ударил мне в нос. Упакована она была в тонкую папиросную бумагу и газеты. Под всем этим оказался переплет черной кожи, весь в сильно пострадавшем от воды замысловатом орнаменте в виде завитков. Я был обескуражен. Книга была очень старой, не из тех, к которым следует прикасаться голыми руками, и она уже серьезно пострадала от времени. Я ощутил волнение от осознания того, что прикасаюсь к истории. Уголки не поврежденной влагой бумаги оказались шероховатыми, но в то же время очень мягкими на ощупь. В нашей библиотеке хранится старинная документация, связанная с китобойным промыслом, и мне было позволено время от времени копаться в этих архивах, а иногда пытаться реставрировать тот или иной документ. Полученного опыта мне хватило, чтобы понять: книга относится, по крайней мере, к XIX столетию. Такие книги никогда не пересылают, предварительно не предупредив адресата. Я застелил стол газетами. Конечно, такая раритетная вещь достойна настоящего пюпитра, на котором ее следовало бы разложить, прежде чем читать, но пюпитра у меня в доме не оказалось.