Впрочем, я задаюсь вопросом, к каким выводам придут этнологи трехтысячного года, если пролистают эти записи, где найдут вперемешку на одной и той же странице такие фразы, как «Кине беременна», «Особенно в ногах», «Это Артюр Рембо» и «Французы действительно играли как свиньи». Причем все перемежается малопонятной неразберихой, плохо составленными словами, пропущенными буквами и беспорядочными слогами.

Люди впечатлительные путаются скорее. Слабым голосом они торопливо перебирают алфавит, записывают наудачу несколько букв и при виде бессвязного результата восклицают: «Я — ничтожество!» В конечном счете это действует успокаивающе, потому что они берут на себя ответственность за всю беседу, и нет необходимости подгонять их.

Я больше опасаюсь уклончивых. Если я спрашиваю их: «Как дела?», они отвечают: «Хорошо» — и тотчас снова передают мне слово. С ними алфавит становится похож на заградительный огонь, и надо иметь наперед два или три вопроса, чтобы не потерять головы.

Трудяги никогда не ошибаются. Они тщательно записывают каждую букву и не пытаются проникнуть в тайну фразы до того, как она закончена. И уж конечно, речи нет, чтобы дополнить какое-нибудь слово. Голову готов дать на отсечение, что они по собственному почину не добавят «он» к «чемпи», «мный» у них не последует за «ато», а окончание «мый» не появится само собой в конце «нескончае» и «невыноси». Такая медлительность делает процесс довольно надоедливым, но, по крайней мере, удается избежать искажения смысла, в котором увязают импульсивные люди, когда не удосуживаются проверить свою интуицию. И все-таки однажды я понял поэтичность таких умственных игр, когда в ответ на мою просьбу об очках у меня тонко поинтересовались, не собираюсь ли я играть в очко…

Немного во Франции осталось мест, где все еще чтят память императрицы Евгении. В просторной галерее Морского госпиталя, где каталки и инвалидные кресла могут передвигаться одновременно в пять рядов, целая витрина напоминает о том, что супруга Наполеона III была покровительницей этого заведения. Двумя основными достопримечательностями миниатюрного музея являются белый мраморный бюст, во всем блеске молодости воссоздающий облик свергнутой правительницы, которая умерла в девяносто четыре года — полвека спустя после того, как пала Вторая империя, — а также письмо, где помощник начальника беркского вокзала рассказывает директору газеты «Корреспондан маритим» о коротком императорском визите 4 мая 1864 года. Легко можно представить себе молодых женщин, сопровождающих императрицу, веселый кортеж, следующий по городу, и маленьких пациентов госпиталя, которых представляют их именитой покровительнице. В течение некоторого времени я ни разу не упускал случая поклониться этим реликвиям.

Раз двадцать я перечитал рассказ железнодорожника. Мысленно я присоединялся к щебечущей группе фрейлин и, как только Евгения переходила из одного здания в другое, следовал за ее шляпой с желтыми лентами и зонтиком из тафты, вдыхая сопровождавший императрицу аромат одеколона, созданного придворным парфюмером. Однажды в очень ветреный день я даже осмелился приблизиться и спрятал голову в складках ее белого газового платья с широкими атласными полосами. Это было сладко, как взбитые сливки, и свежо, словно утренняя роса. Императрица не оттолкнула меня. Она провела пальцами по моим волосам и ласково проговорила с испанским акцентом, похожим на акцент невропатолога: «Ничего не поделаешь, дитя мое, надо быть очень терпеливым». Это была уже не императрица французов, а божественная утешительница вроде святой Риты, спасительница в безнадежных делах.

А потом как-то во второй половине дня, когда я поверял свои печали пред ее ликом, между нею и мной возникла неведомая фигура. В витрине отразилось лицо мужчины, казалось, побывавшего в бочке с диоксином. Перекошенный рот, искривленный нос, всклокоченные волосы, исполненный ужаса взгляд. Один глаз был зашит, а другой таращился, будто глаз Каина. С минуту я вглядывался в расширенный зрачок, не понимая, что это попросту я сам.

И тут меня охватила странная эйфория. Я не только был сослан, парализован, нем, наполовину глух, лишен всех удовольствий и доведен до состояния медузы, но, кроме того, оказалось, что и вид мой ужасен. На меня напал безумный нервный смех, который в конце концов приводит к катастрофе, если вслед за последним ударом судьбы человек решает считать все шуткой. Поначалу мои хрипы озадачили Евгению, но потом она поддалась заразительности моего веселья. Мы хохотали до слез. Тут муниципальный духовой оркестр заиграл вальс, и я был так резв, что охотно встал бы, чтобы пригласить Евгению танцевать, если бы это было уместно. Мы кружились бы на километрах плиточного пола. Теперь, когда после этих событий я попадаю в просторную галерею, то вижу, с какой милой усмешкой смотрит на меня императрица.

Для шумных сверхлегких самолетов, пролетающих над Опаловым побережьем на стометровой высоте, Морской госпиталь является захватывающим зрелищем. С его массивными замысловатыми формами, высокими стенами из коричневого кирпича в стиле домов Севера, он кажется выброшенным на берег посреди песков между городом Беркоми серыми водами Ла-Манша. На фронтоне самого красивого фасада, точно так же, как на общественных банях и коммунальных школах столицы, можно прочесть: «Город Париж». Созданное при Второй империи для больных детей, которые из-за климата не могли окрепнуть в парижских больницах, это учреждение сохранило свой экстерриториальный статус. Если в действительности вы находитесь в Па-де-Кале, то в отношении государственного попечительства оказываетесь на берегах Сены.

Соединенные бесконечными коридорами, госпитальные здания образуют настоящий лабиринт, и нередко можно встретить пациента «Менара», заблудившегося в «Сорреле»: имена известных хирургов служат для обозначения основных помещений. Несчастные, с испуганными глазами ребенка, которого только что оторвали от матери, дрожат на своих костылях, не уставая трагически повторять: «Я заблудился!» Я же — один из соррелей, как говорят санитары? — ориентируюсь довольно хорошо, чего нельзя сказать о приятелях, которые перевозят меня. У меня вошло в привычку стоически сносить ошибки неофитов, когда мы следуем неверным путем. Таким образом может представиться случай обнаружить неведомый закоулок, увидеть новые лица, уловить мимоходом запах кухни. Так, в самом начале, едва выйдя из тумана комы, я, когда меня везли в инвалидном кресле, наткнулся на маяк. Он предстал передо мной на повороте лестничной клетки, где мы заблудились, — статный, крепкий и внушающий доверие, в своем наряде с красными и белыми полосами, похожем на майку регбиста. Я сразу же отдал себя под покровительство братского символа, который оберегает моряков, а также больных — этих потерпевших крушение бедолаг одиночества.

Мы с ним постоянно встречаемся, я часто посещаю его, когда прошу доставить меня в Чинечитту — так я называю всегда безлюдные террасы флигеля «Соррель». С этих выходящих на юг широких балконов открывается панорама, полная поэтического очарования и похожая на кинодекорации. Предместья Берка выглядят как декорация для сцены с электропоездом. Несколько строений у подножия дюн создают иллюзию деревни Дальнего Запада. Что же касается моря, то его пена до того бела, что кажется результатом спецэффектов.