Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она испуганно глядела в него, пытаюсь понять, к чему он клонит, и нет ли в этом предложении какого-нибудь смертельного подвоха.
— Да, месье.
— Ты будешь шагать за мной на расстоянии двух шагов. Если попытаешься дать дёру, получишь пулю в голову. Если решишь закричать, я заткну тебя выстрелом в лоб. Если ты хоть раз откажешься слушаться, я накачаю тебя свинцом. Тебе понятно, как себя вести, чтобы не разозлить меня?
— Да, месье. Я буду очень послушной.
— Тогда бесшумно выходим и тихо идём. Ты мертва, а мертвецы не ходят и не шаркают ботинками. Иди тихо. Нас не должны видеть вместе, иначе плохо будет обоим. Только угадай, кому хуже? Пока не выйдем за пределы деревни, пригнись и двигайся быстро и как можно тише. Идем к опушке, и не отставай!
Из-за толстого слоя облаков еле-еле пробивался лунный свет. Пока он давал свои наставления, совсем стемнело, и тропинку, по которой он вёл, уже почти не было видно. Она тупо следовала за человеком в шинели, пригнувшись как можно ниже, чтобы ее не разглядели в траве, гадая про себя, за кого его принять: за ангела смерти или за спасителя? Чем это все закончится?
Несмотря на тяжелые сапоги с налипшей к подошве грязью и набитый вещами ранец на спине, фельдфебель шагал почти бесшумно. Амандина смотрела на этот рюкзак и стала думать: что он содержит? амуницию? взрывчатку? одеяло? еду? книги? Когда они отошли подальше от последних жилых изб, словно в ответ на её мысли фриц вдруг повернулся и, достав из-за пазухи краюху хлеба, протянул ей. Зашли в сырой и холодный лес. Путь не освещался фонарём, и частенько ей приходилось выбрасывать в воздух руку, боясь упасть или ища точку опоры. Между тем она тщательно прожёвывала каждую кроху, чтобы впитать из хлеба как можно больше жизни.
Вот уже и хлеб доеден, и мысли все передумались, и страх почти исчез, а они все шли и шли в темноте, и всё отдалялись от деревни. Несмотря на темень, немец как-то подозрительно хорошо ориентировался в лесу и уверенно двигался вперед. Её внимание теперь сосредоточилось на щетинистом морозце. Ночной холод проникал под кожу рук, ушей, шеи, румянил щеки, и пар из ноздрей следовал за ней, как за паровозом. Лишь ноги грелись от ходьбы, ведь приходилось поспевать за офицером, повторяя его движения, перешагивать черневшие даже в адской мгле поверженные стволы, обходя сосны и кусты, шелестевшие сморщенной листвой при касании. Иногда в лощинах попадались клочки тумана, и двое плыли в нём, растворяясь, как большие птицы в низко стелящихся облаках. Иногда она наступала на сухую ветку, и хруст разносился между деревьями, и тогда солдат оборачивался со свирепым выражением на лице, и тогда Амандина думала, что ему ничего не стоит пристрелить её теперь. Плечи у неё начали мелко дрожать. “Скоро все закончится, — повторяла она про себя бестолково, — скоро все будет очень даже хорошо”. Сколько времени прошло с выхода из деревни?
Наконец он остановился в неглубокой лощине, со всех сторон окруженной молчаливыми стволами, упиравшимися прямо в небо. Низина, повсюду утыканная толстыми столбами сосен, хранила тишину: ни птиц, ни насекомых. Девчонке потребовалось отлучиться, и, когда она вернулась, фельдфебель уже расстелил на земле большое одеяло, видимо, извлеченное из ранца, и приготовил шинель, чтобы укрыться. Она медленно подходила, не зная, что делать дальше. Он нагло разглядывал её, дрожащую и безропотную.
— Иди сюда, ближе, — позвал он осипло и настойчиво.
Амандина оказалась прямо перед солдатом и второй раз внимательно всмотрелась в его почти черное в сплошном мраке лицо. Его можно было бы назвать красивым, если бы не жёсткость скул, не холодность и чужеродная отстранённость бесцветных арийских глаз. Сколько смертей они видели? Сколько неуклюже раздевающихся живых трупов, готовившихся застыть навечно в вырытых ими же могилах, наблюдали эти зрачки?
— Да не бойся ты. Ложись, — приказал он ей. — Вместе теплее будет.
Она послушно легла на одеяло, повернувшись к нему спиной, и через несколько мгновений солдат устроился рядом с ней. Он расстегнул мундир и одной половинкой накрыл её бок, а сверху накинул шинель и обнял её за талию. Большая тёплая рука успокоила и согрела девушку. Она даже стала засыпать, как вдруг через некоторое время с недоумением ощутила, что одна его ладонь легла ей на грудь, и пальцы щупают сосок, а вторая залезала под юбку, нащупывая там что-то.
— Что вы делаете? Нет. Прекратите!
Она принялась извиваться и вырываться из железных объятий, но он держал крепко и сейчас же заставил студентку утихомирится, до боли сжав плечи всем весом и отведя запястье за поясницу, а другой ладонью зажав ей рот.
— Перестань брыкаться. Не сопротивляйся, иначе будет больнее, — объявил он, хрипло шипя и брызгая пеной. — И помни: пока самое лучшее, что тебя ожидает, это заключение за пособничество полякам и трудовой лагерь.
Он повернул Амандину на живот, и, не переставая зажимать ей рот, производил какие-то манипуляции с собственными брюками и с девичьим нижним бельем. Послышался треск рвущейся хлопковой ткани, белой, нежной. Грубо тиская круглые ягодицы, он приказал ей пошире раздвинуть ноги, а потом стал исследовать щель под покрытым курчавым ворсом лобком. «Это моё тело, — подумала она. — Что он делает с моим телом?» Амандина отчаянно дышала, производя мычащие звуки, пытаясь забыться и зажмурившись.
— Ах ты маленькая французская подстилка, ты будешь моей шлюшкой сегодня. А ты хорошенькая! — он шипел ей прямо в ухо, и мочка стала склизкой от его слюны.
Боже, какой позор! Что-то твёрдое воткнулось в её промежность, обжигая болью, кровавой мукой; солдат с пыхтением остервенело и судорожно задвигался в ней, жадно впиваясь в мягкую плоть при каждом толчке и тяжело выдыхая. Вскоре все закончилось. Он застыл над нею на несколько секунд, потом рухнул рядом с её телом, более не прикасаясь к нему. Её отпустили, и теперь она не сумела сдержать слез. Амандина отвернула от него лицо, бесшумно всхлипывая, а с кончика носа срывались соленые капли.
— Так ты девственница? — спросил солдат. — Тебе давно уже пора детей рожать, а ты… Ладно, спи теперь.
Он отдал ей большую часть шинели. Его тепло все ещё грело её. Там, внизу, остро болело поруганное святое естество. Она желала возненавидеть солдата всей душой, но отчего-то получалось только жалеть
