Моя мать умерла, а меня не было рядом. Я всё пыталась уложить эти факты в голове.

В Нью-Йорк я приехала ради искусства, но осталась здесь ради любви. И как-то по ходу дела, фотографируя девочек с зубной пастой, суп в консервных банках и шоколадные батончики, с пути искусства я сбилась.

В хорошие дни я утешала себя тем, что всё-таки работаю фотографом, в отличие от друзей по колледжу, которые изучали английскую литературу, а потом пошли в банковское дело и инвестиции. В плохие дни гадала, не стоит ли заняться ради пропитания чем-то иным – чем-то таким, что не побудит меня идти на компромиссы в искусстве. Когда делаешь то, что любишь, но делаешь неправильно, это тебя уничтожает.

К людям это тоже относится. Моя несовершенная любовь к матери уничтожила наши отношения.

Я почувствовала, что мои книги, одежда и мебель пригвоздили меня к земле. Озябшая и продрогшая, наконец я кое-как уселась и завернулась в покрывало с дивана.

Пошарив в стопках фото на кофейном столике, я нашла снимок – не из тех панорам Нью-Йорка, которые привели меня в эту страну, а портрет Дэвида. На фото он был на шесть лет моложе и стоял рядом с качелями у себя во дворе, в пригороде Чикаго. Руки у него были сложены чашечкой и подняты: он выпускал молодого голубя, и хлопающие крылья слились на фотографии в размытое облако. Дэвид нашёл раненую птицу и выходил. Его лицо излучало доброту, и это всегда успокаивало меня.

Я прижала фото к груди, но плоская карточка не давала утешения. Проведя кончиками пальцев по её краям, я попыталась внутренне слиться с изображением. Бумага оставалась твёрдой и острой.

Ноги и руки ныли. Ощущение было такое, словно где-то между сердцем и лёгкими разверзлась заполненная пустотой дыра.

* * *

На мой восьмой день рождения мама повела меня фотографироваться. В нашу деревню Вечная Весна прибыл странствующий фотограф и устроился на центральной площади, где собирались со своими повозками, запряжёнными ослами, фермеры, продающие урожай.

Готовя меня к встрече с фотографом, мама рассказывала историю:

– Шаманка Нишань, жившая во времена империи Мин…

– С тысяча триста шестьдесят восьмого по тысяча шестьсот сорок четвёртый год, после чего маньчжурцы победили хана и основали империю Цин, – перебила я, сидя на деревянной скамеечке и пиная носками праздничных туфель земляной пол нашей гостиной.

Мать продолжала заплетать мне волосы в две длинные косы.

– На пятнадцатом году жизни у неё родился сын. – Она подмигнула, и я захихикала. – Она назвала его Сергудай…

– А её как звали? Шаманка Нишань – это же титул, а не имя.

Мама улыбнулась и стукнула меня пальцем по носу:

– Шаманку Нишань звали Айми.

Как меня: «ай» произносится как английское местоимение «я», а «ми» – как английское «меня».

От удовольствия я засмеялась.

– Когда Сергудаю было пятнадцать, он захотел отправиться поохотиться на горе Ледяного дракона. Его мать сказала, что это опасно, но Сергудай в ответ спросил: «До`лжно ли человеку сидеть дома, так и не повидав мир?»

– А можно мне отправиться на охоту на гору Ледяного дракона, когда мне будет пятнадцать?

– Нет, тебе нельзя, и больше не спрашивай меня об этом. Айми отпустила Сергудая, но в пути он заболел. И, вернувшись домой, умер. – Мама развернула меня на скамье и осмотрела косички. – Шаманка Нишань была опечалена смертью сына.

– Ясное дело!

Мама перевязала получше ленточки на моём платье. До того их завязывала я сама, но такие идеальные бантики, как у матери, у меня не получались.

– Айми решила, что сможет справиться с его болезнью.

Я потянула маму за локоть:

– Но её сын же умер.

– Да, умер.

– Если он умер, то как она могла его вылечить?

– Какая ты обычно?

Я хихикнула:

– Непослушная?

– Нет, физически.

– Здоровая!

– Правильно. А если ты умрёшь, ты по-прежнему будешь здоровая?

Было очевидно, что от меня что-то ускользает, но я не понимала что.

– Нет?..

– Смерть – это своего рода болезнь. Если простуда чуть-чуть мешает тебе дышать, а грипп не даёт дышать нормально, то смерть не даёт тебе дышать вообще.

Я задумалась изо всех сил:

– То есть раз смерть – это болезнь… её можно вылечить?

– Ты собираешься слушать мою историю или нет?

– Собираюсь!

Она протёрла носки моих туфель тряпкой.

– Шаманка Нишань велела своему помощнику приготовить в качестве подношений сотню листов бумаги. И надела на голову корону из девяти птиц.

– Я думала, корону только императрицы носят.

– Шаманы тоже. И сверху у неё девять птиц.

– Почему девять? Что они означают?

– Я не знаю.

Я мигнула. Не было на свете того, чего моя мать не знала бы. Потому-то она и стала два года назад Учителем года. Не всем она интересовалась, но знала всё.

– Правда?

– Восемь – хорошее число. Значит, девять – ещё лучше.

– Восемь – хорошее число только для китайцев, потому что слово «восемь» – «ба» – звучит как слово «удача» – «фа». А твоя история – про маньчжуров. Для них восемь – ни хорошо, ни плохо.

Мама помолчала, обдумывая моё возражение.

– Ну тогда я и правда не знаю, – заявила она и продолжила рассказ: – Шаманка Нишань дрожала как плакучая ива. Она воззвала к духам, и они вошли в неё. Она погрузилась в транс и упала на землю, а её помощник сел рядом и бил в барабан, распевая, чтобы защитить её.

Я слушала с величайшим вниманием. Когда мать рассказывала волшебные истории, она сама становилась волшебницей.

Мама показала жестами, как именно помощник шаманки бил в барабан.

– Айми прошла через подземный мир, неся с собой сотню листков бумаги. Рядом с ней скакали духи коней, летели духи ворон и скользили духи змей. – Мама проверила мои ногти, выискивая под ними грязь. – Шаманка Нишань дошла до берега реки и увидела паромщика, у которого были половина весла и половина лодки. И ещё он был слеп на один глаз. – Иллюстрируя рассказ, мама потянулась пальцем к моему глазу, и я, хихикнув, отбила её руку. – Нос у него был кривой. – Мама ухватила меня за нос большим и указательным пальцами и осторожно свернула его на сторону. – А уши порваны. – Тут она подёргала меня за уши. – Он был лысый, с искалеченными ногами и перекрученными руками. – Она хотела было потрепать меня за свежезаплетённые косички, но я увернулась. – Айми написала своё имя на сотне листков бумаги и предложила паромщику. И, поскольку имя – это история, паромщик принял бумагу и переправил шаманку через реку. И это он сообщил ей, что Повелитель смерти решил оставить