солнце палило с утра, вагоны стояли еще с ночи. Внутри оказалось не просто жарко, внутри хотелось раздеться до трусов, но пока среди нас таковых почему-то не нашлось. Мы не мокли, фига, мы прямо умывались потом и раскладывались по полкам. Бить рожи и доказывать собственную крутость пока смущались, потому на третьей, багажной полке, порой оказывался даже крестьянско-крепкий колхозник. Парни с городов, особенно сбившиеся в зарождающееся землячество тольяттинские, там не наблюдались.

Мой земляк, Юрка, на багажной оказался из-за тупо щелканья клювом в нужный момент. Впрягаться за него не хотелось, да и оказалось правильным. Только это выяснилось куда позже.

Половина вагона оказалась ростовская, с тем самым старшиной разведки, половина наша, из горящих желанием служить в спецназе. Разведчик, послушав наши разговоры, загоготал и рассказал правду. Правда оказалась горька и неприглядна, но… помните же про подводную лодку?

Полк оперативного назначения и простой мотострелковый полк есть одно и то же, разве что армейцы в чем-то круче. Нас ожидали три батальона, полных почему-то гансов, артиллерийско-зенитный дивизион, где все бегают с трубами, авторота, связисты, гасящиеся в КУНГах, собаководы с их шавками, непонятные ВРДКС, химики и рота морального опущения.

— Чего? — скривился Славка.

— Рота материального обеспечения. — поправился разведчик. — А я чего сказал?

— А спецназ?

— О, епта, — старшина снял китель, показав летучую мышь, обнимавшую земной шар, — краповый хочешь?

Славка сурово и независимо пожал плечами.

— Ты сперва на краповые шнурки сдай, воин. — Старшина круто, по-волчьи, усмехнулся. — А разведка круче.

Спорить Славян не стал. И вовсе не потому, что не хотел, фига. Просто кто-то из партии разведчика, накачавшись «Росинкой», жбякнулся со второй полки, блеванул и теперь корячился по-крабьи на полу.

Старшина не выдержал и взорвался. В смысле, летающими руками, ногами и, чуть позже, разлетающимися призывниками, полупьяными и уделавшимися в грибы.

Наш старлей, появившись со стороны проводника, весь аккуратный и в свежем тельнике, с полотенцем вокруг шеи и татуированным якорем на предплечье, продемонстрировал кулак, дав нюхнуть всем через одного.

— В РМО служить будете.

— В роте морального опущения?

— В курсе уже? — старлей кивнул и пошел спать.

Через какое-то время под нами замелькала Волга, и тольяттинские, явно расчувствовавшись, прощались с ней, высовываясь в окна. Поезд уютно пах носками, свежим потом, открытой тушенкой, пока еще сигаретами с фильтром, настоящей мужской дружбой и мечтами о войне.

Ага, именно так и было, дурость, конечно, но уж как есть.

Вешайтесь, духи

Последним приступом детства поезда с призывниками-срочниками, едущими на Северный Кавказ, стала станция после Волгограда. Солнце калило вагоны до одури, опущенные окна не помогали, до трусов разделись почти все, не обращая внимания на проводниц.

Какой-то крендель, уверявший вся и всех, что в армии решил скрыться от ментов с посадкой, пользовал черно-рыжий бомбер, заливая за воротник воды и застегивая его на все молнии с клепками. Стало ли ему хорошо — никто не знал.

— Да я те говорю, зёма, у меня кенты служили в вованах, там…

Чего «там» — мы так и не поняли. «Бомберный» топтался и топлтался в тамбуре, смоля в основном чужие, нудил, гнусавил под нормально-приблатнённого пацанчика и в усмерть задрал всех. Но, в целом, всем было на него накласть, потому он гнусавил пока давали курить.

— Купи три беляша, собери котёнка… — сказал кто-то мудрость и мы поржали. Хотя, конечно…

Станции приносили немного воздуха, врывавшегося в открытые тамбуры и крики бабок, справедливо полагавших, что у них купят все. Наш старлей только и успевал отгонять особенно назойливых, лезущих со своими пирожками из котят.

— Мороженого, мальчишки? — поинтересовалась продавец с тележкой.

— Да! — рявкнули мы все, курившие у вагона, в тамбуре и даже в коридоре.

Тетя обернула свои деньги быстро. Имевшиеся у нее два ящика, пересыпанные сухим льдом, выкупили полностью. Мороженое отдавало химией и детством, умершим вместе с последним куском вафельного стаканчика. Доедали его глядя в окна, где плыла прокаленная голая степь.

Интересное началось чуть позже, когда вагоны начали пустеть, выпуская наружу первые партии. После Ростова поезд покачивался заметно похудев, а в вагоне даже стало можно дышать. Старлей пообещал нам пеший марш-бросок от станицы Кавказской, но планы порушил заскочивший у Краса новый военный, требовавший выходить только в Ахтырской. Никто из нас не имел ничего против, топать три десятка километров не хотелось.

Хотелось другого — домой и проснуться от этой дурости.

Мы сидели на свободных местах, совершенно одинаково бездумно глядя в окна и барабаня пальцами по столикам. До учебного центра оставалось два часа и, вместе с их окончанием, к нам приближалось что-то по-настоящему страшное. Кто-то предлагал держаться вместе и бить скопом, кто-то рассказывал страшные сказки о нашем полке, где всех подряд убивали табуретками и грифами от штанг, кто-то делился почти зоновскими понятиями, наивно полагая, что для сержантов-дедов, ожидавших свежие тела с организмами играют роль какие-то глупые слова.

Город Ея Императорского Величества Кати № 2 встретил теплом, равнодушием привычных местных и несколькими старослужащими, вооруженными штук-ножами и остроумием по самое не балуй.

— Вешайтесь, духи…

— Опять двадцать пять, — расстроился кто-то из тольяттинских, — чо сразу вешайтесь?

Старослужащий, с кепкой на затылке, с бляхой, переливавшейся от солнца и болтавшейся почти на яйцах, сплюнул:

— А вот посмотришь, родной. Ты пока покудахтай, там видно будет. У нас иногда под штангой умирают.

Байда про штангу всплыла еще в Сызрани. Мне ее рассказал как раз Ванька, ехавший тоже куда-то на Кавказ и радующийся, что не в Крас.

— Хорош гнать! — наш старлей, проходя мимо, — вы идиоты от скуки все мускулы качаете и ни хрена не умеете. Грифелем ребра сломало дауну, так он живой остался, а ты тут звездишь. Свинтил в ужасе.

Старослужащий свинтил, напоследок явно запоминая нас. И, да, мой земляк почему-то отдал ему свой ремень.

— Все будет хорошо, — сказал старлей, — не ссы в трусы, а тупо служи.

И ушел.

— Пацаны, не ссать! — Славка сдаваться не собирался, хотя в душе, как и все, предвкушал свежераспечатанные звездюли. — Вместе держимся!

Все кивали. Всех было много, двадцать человек с Самарской области. Еще столько же с нами ехало пацанов с Мордовии и к их акценту мы уже привыкли. Спокойно и незаметно имена начали меняться погремухами, погонялами и кличками. Законы армии, никем нигде не писанные, входили в жизнь через трясущийся старый вагон и наши, явно испуганные, головы.

Андрюха был Дунаев, и вполне понятно, кем стал дальше для всех остальных. Старого звали Олегом, годиков ему было почти двадцать пять, и все встало на место само по себе.