Скандинавские страны намерены сохранять строгий нейтралитет

Япония требует сдачи германской военной базы Циндао в Китае

Главной темой был ход войны. Сообщения в вечерней газете лишь углубляли информацию, которую можно было услышать в течение дня по всему порту. Но чем больше сообщений я читал, тем сильнее охватывало меня чувство, что они затрагивают меня гораздо больше, чем я рассчитывал.

Некоторые статьи я перечитывал по два раза. И когда я снова пробежал заголовки, произошло то, что предсказал папа:

США настаивают на признании Лондонской декларации по морскому праву всеми странами — участницами войны

Скандинавские страны намерены сохранять строгий нейтралитет

Юный Мерс Блэкборо из Ньюпорта хочет стать моряком

На пропахшем клеем полубаке «Сент-Кристоли» я сразу понял, что лишь море, и только оно одно, было причиной моей грусти.

Я скучал по дальним странствиям, меня грызла тоска, я мечтал уехать из Пиллгвенлли, от моих родителей и сестры, от Мертир-Тидфила с его ангарами и самым старым в мире заводом. Мне все казалось старым, как сказание о короле Артуре, как гэльский язык, на котором мы говорили между собой, старым, как кельты, ровесники Моисея, оставленного в камышах на берегу реки.

Я хотел уехать туда, где все для меня было бы новым. Наша газета писала на одну-единственную тему — о войне, которая захлестнула мир, поэтому каждый газетный заголовок говорил мне, что осталась единственная возможность увидеть мир, пока не поздно… прежде чем я обрету счастье с Эннид Малдун и сам сделаюсь мастером по внутренней отделке.

Я не подчинюсь отцу, который хочет, чтобы я пошел в военно-морской флот. Мне только хотелось, чтобы он поговорил со мной открыто, например, о своем разочаровании, ведь Дэфидд вместо того, чтобы стать моряком, как все добрые валлийцы, стал подражать французам и переметнулся в авиацию. В папиных глазах аэроплан годился лишь для того, чтобы упасть в Ла-Манш. Прошло уже пять лет с того дня, как «Антуанетта» прилетела из Кале в Дувр, а для отца Блерио по-прежнему остается безбожным шарлатаном. Если бы мы для разнообразия поговорили о моем будущем, я бы ему сказал, что хотя броненосцам нужны матросы, чтобы вместе с ними тонуть, им не нужна внутренняя отделка работы Эмира Блэкборо.

Но прежде всего я хотел поговорить с ним об Эннид. Особенно в тот вечер, когда мы оставили пролетку во дворе конторы и шли домой пешком вдоль Уска мимо заросших колокольчиками голубых пастбищ, мимо лесопилки через мостик в месте впадения Эббва в Уск. Там мы остановились и смотрели на золотистые тени на каменистом дне.

— Ого! Видишь? Такая большая!

Он показал на форель. Рыбина застыла в тени кустов ежевики, головой в сторону течения. Она была покрыта красными и черными пятнышками, светлыми по краям. Одно движение хвоста — и, испуганная нашими голосами, форель исчезла под камнем.

Он закричал мне вслед:

— Хромая Эннид? Дочь этого еврея? Даже и не думай! Мерс, стой! Мерс!.. Мерс!..

У каждой посудины есть свой сигнал, который с другим не спутаешь. Этот я знаю. Так радостно на Рио-де-ла-Плате гудит только один гудок. Примечательно, что он последний. После него будет гудеть только ветер. На границе Рио-де-ла-Платы и Атлантики стоит плавучий маяк Рекалада.

Сигнал означает: «Эй, на «Эндьюрансе», спускайте парня, но осторожно. Следующие должны получить от него столько же, сколько вы».

У Рекалады лоцман покидает корабль. Обычно дальше командует шкипер и только шкипер. На «Эндьюрансе» — не так. Здесь последнее слово — за Шеклтоном.

И тихо… внезапно прекращается пыхтение. Машины остановлены. «Эндьюранс» легко скользит вперед по гладкой спокойной воде. Гремят цепи, брошен якорь.

— Шлюпку на воду!

Корабль всегда издает одинаковые звуки, независимо от того, входит он в гавань или отплывает. Неудивительно, ведь корабль совершенно не меняется, он остается одинаковым, пока команда его не «загонит». Корабль не может себя переделать, при этом совершенно не важно, сколько раз его перекрашивали. В одном лишь Ньюпорте я знаю с десяток ребят, чьи шмотки из-за покраски бортов со временем стали пестрыми, как покрытый цветами луг. Сами они были еще молокососами, как и я. Никто из них, качавшихся в люльках над ватерлинией, не мог изменить корабль, красили они его в желтый цвет, яркий как солнце, или же в маскировочный. Старая калоша останется такой же.

А вот кто меняется вместе с окраской, так это сам маляр. Он меняется, потому что у него во время сидения в люльке есть много времени, чтобы думать о разных глупостях. И не только там… не важно, чем ты занимаешься, если это занятие тянется без конца и к тому же настолько монотонно, что руки все делают сами. Даже нельзя себе представить, до чего можно додуматься, когда просто сидишь наверху на канате, смотанном в бухту. Становишься настоящим Буддой. Истины озаряли меня одна за другой. Я узнал правду о моем шурине: Герман воспользовался первой же возможностью, чтобы сбежать от Реджин. Она ему до смерти надоела. Я узнал правду о мистере Малдуне: пренебрежительно обращаясь со мной, он тем самым проявлял пренебрежение к моему отцу, хотя тот уже сорок лет был его клиентом. Отец Эннид заслуживал хорошей взбучки. А мой отец? Он был совсем другим. Он был не только не такой, как мистер Малдун, но и совсем не такой, как я. Всегда одинаковый, всегда трудолюбивый, всегда сосредоточенный на своей работе, всегда уверенный, что я его люблю. Но если я делал что-то не так, как он хотел, тогда он твердо давал это понять. Сам же я и пары дней не бываю одинаковым. На «Джоне Лондоне» мы с Бэйквеллом пережили такие часы, когда нас выворачивало наизнанку, выкручивало, мы распадались на части и снова оживали. Мы вопросительно глядели друг на друга: «Это ты?» Какая-то часть Бэйквелла становилась частью меня, и наоборот: кусок меня становился частью его. Постоянно становишься частью того, кто стоит перед тобой. А перед тобой стоит все время кто-то новый.

А судно — всегда только лишь судно. Оно — ни часть моря, по которому плывет, ни часть суши, где было построено и где его когда-нибудь разрежут на металлолом. Оно — что-то промежуточное. Судно не меняется и от того, как с ним обращается экипаж. Оно хорошо идет против ветра и режет волны, как рубанок слишком мягкое дерево. На судне ничего не меняется. Всякая следующая команда обладает большей сноровкой. Судно же остается всегда одинаковым, потому что даже шумы, которые оно издает, когда входит в порт или уходит в море, всегда одинаковые.

Загремели цепи. Баркентине предстоит пробиваться через льды, поэтому ее носовая часть укреплена древесиной метровой толщины, так что якорь глухо ударился о борт, перед тем как с шумом упасть в воду и полететь на дно. Грохот лебедок, беготня, топот, команды Уорсли, чья-то ругань от нежелания делать тяжелую физическую работу, и десятки других шумов, в том числе и урчание в моем животе, — все это гремело, звенело и стучало, когда судно стопорило ход и становилось на якорь.