Долго смотреть не вышло — длинная веревка, соединявшая его связанные руки с седлом, натянулась, дернула, и Уильям заковылял вниз по склону. Всадник — турок по имени Хасим, с гнилыми зубами и седеющей бородой — обернулся и выкрикнул привычную тарабарщину. Понятно, в чем дело: поторапливайся, не то хуже будет. На долгом пути из Эфеса в Константинополь турок не раз бил Уильяма. Семь дней безжалостно гнал его по иссохшей, выжженной солнцем земле, семь ночей Уильяму приходилось дрожать на остывающей земле под безжалостным осенним небом. И без того тощий, Уильям теперь совсем исхудал — все ребра были видны. Он плюнул вслед Хасиму, но шаг ускорил.

Всего два месяца назад Уильям ступил на борт «Катерины» и отплыл на восток из английского порта Фовей. Он надеялся вернуться богатым. Итальянец Карло Гримальди, представлявшийся генуэзским изгнанником, пообещал провести «Катерину» мимо венецианцев и генуэзцев, державших в руках все пути торговли пряностями. Уильямов дядя, капитан Смит, поначалу сомневался, но жаль было упускать такую возможность. Если им удастся проскользнуть мимо венецианских и генуэзских галер, связаться напрямую, без итальянских посредников, с восточными торговцами — разбогатеют сказочно! И потому капитан смилостивился над племянником и принял в команду. Отец Уильяма умер почти десять лет назад, когда мальчику исполнилось всего пять, а мать весь прошлый год проболела чахоткой. Уильям работал разносчиком воды, дрался на ножах за деньги, но их все равно едва хватало, чтобы платить за еду и сырую, продуваемую насквозь комнату, где он ютился вместе с матерью. На деньги, заработанные в плавании, Уильям надеялся снять просторное сухое жилье, где мать смогла бы дожить в достатке и удобстве.

Однако замыслы пошли прахом еще до отплытия. За день до этого мать умерла. Когда они приплыли на Восток, Гримальди завел корабль в бухточку невдалеке от турецкого города Эфеса. На берегу виднелись палатки каравана турок. Смит бросил якорь вдалеке от берега, и Уильяму выпало наблюдать из «вороньего гнезда» высоко над палубой, как Смит и Гримальди с четырьмя тяжеловооруженными моряками направились к берегу на переговоры. Но не успели они ступить на берег, как лучники, выскочившие из шатров, засыпали их стрелами. Гримальди своими руками убил капитана Смита, ударив сзади. Оставшиеся на корабле подняли парус, но два турецких баркаса перекрыли путь к отступлению. Корабль взяли на абордаж. После недолгой кровавой схватки моряки сдались. Уильяму повезло — он был достаточно молод, чтобы быть проданным в рабство. Стариков и раненых выстроили на пляже и казнили, а Уильям достался Хасиму, немедленно отправившемуся на невольничий рынок в Константинополь, где за светлокожего европейца можно было выторговать немалую сумму, продав того в качестве домашнего раба в греческую или турецкую семью.

Пока они шли к городу, Уильям внимательно наблюдал за Хасимом. Когда тот не смотрел, Уильям принимался за связывающую руки веревку. Небезопасное занятие. Только вчера Хасим поймал его за растягиванием узла, отхлестал и затянул веревку так туго, что та врезалась в кожу. Уильям на боль внимания не обращал, тянул узел, дергал туда и сюда, пока тот не стал свободнее. Приходилось поторапливаться — если не убежать вскоре, уже и не удерешь вовсе. Впереди показались Золотые ворота Константинополя.

Три проезда ворот были тридцати футов высотой, а центральный был достаточно широк, чтобы по нему бок о бок проехали двадцать всадников. За воротами находился крытый двор, заполненный лотками торговцев и разнообразным людом. Уильям никогда не видел столько разных людей, собравшихся в одном месте: тут были и крестьяне в подпоясанных туниках и кожаных штанах, и богатые греки в одеждах синего и красного шелка с широкими рукавами, и турки в тюрбанах, и евреи в ермолках, и генуэзцы в камзолах и узких чулках. Тут встречались и синеглазые кавказцы, и жители Италии с кожей цвета оливок, и темноволосые, остролицые, бледнокожие валахи, и черные, как ночное небо, африканцы. Говорили на множестве языков. Их Уильям и распознать не мог, не то что понять. И товаров предлагали столь же разнообразное множество: экзотические пряности, могучий запах которых перешибал густую человеческую и животную вонь, длинные, короткие, кривые, прямые мечи из стали, нервных лошадей, невозмутимо жующих верблюдов, мясо, жаренное на вертелах, грязных шлюх, густо и ненатурально размалеванных. Хасим ни на что внимания не обратил. Он проехал сквозь рынок, направляясь в глубь города.

Уильям очутился на широкой мощеной улице с плотными рядами невысоких зданий по обеим сторонам, а слева за домами виднелись обширные поля, где пасся скот, который питался засохшими стеблями пшеницы, оставшимися после недавней уборки урожая. Направо уходил вниз, к морским стенам, склон, и виднелось за стенами Мраморное море, пылавшее алым под закатным солнцем. Уильям смотрел на корабль, медленно скользивший по воде, и думал, как было бы славно плыть домой, в Англию, вдыхая соленые брызги. Вскоре корабль закрыла низкая, но массивная церковь с толстыми колоннами у входа, под широким куполом, совсем не похожая на крошечную часовенку дома.

За церковью улица пошла вверх, миновала обширный монастырь и еще несколько церквей. Поднявшись, они увидели ворота в древней, рассыпавшейся стене. Когда миновали вход, в ноздри ударила тошнотворная вонь. Здесь застройка была плотнее, дома громоздились друг на друга, а по улицам текла грязь, гнусная смесь из содержимого ночных горшков, навоза и отбросов с близлежащих боен. Все стекало к морю. От улицы ответвлялись узкие проулки. В одном из них Уильям увидел собак, поедавших труп и рычавших друг на дружку.

Улица закончилась широкой площадью, заполненной голосящими торговцами и стадами визжащих свиней в загонах. В середине свиного рынка торчала высоченная — выше деревьев — колонна, во всю длину украшенная вьющимся рельефом с изображениями забытых битв и торжественных церемоний. Хасим не остановился. Он ехал, волоча Уильяма за собой, все дальше в глубь города. Поднялись на другой холм, на площадь рядом с монументальным, высоким — в сотню футов — акведуком, перекрывавшим глубокую ложбину между холмами. С площади повернули направо. Спереди, вдалеке, на холме высилась огромная церковь с множеством куполов, позолоченных последними лучами заходящего солнца, а справа от нее — руины колоссального римского амфитеатра.

В сгущавшихся сумерках они свернули на широкую улицу, спускавшуюся к Золотому Рогу — заливу, ограждавшему Константинополь с севера. По обе стороны улицы высились колонны портиков. Вскоре Хасим спешился, отвязал веревку, протащившую Уильяма через Анатолию, взял ее в руку и поволок пленника направо, в сумрак под крышу портика. Тот ковылял кое-как, еще не привыкнув к темноте. От толчка в спину полетел вперед, больно врезался в каменную стену. Веревку швырнули наземь, сзади лязгнули железные двери. Уильям повернулся спиной к стене и сел, опершись о нее. Когда глаза привыкли, он различил вокруг крошечную каморку, не более трех шагов в длину и трех в ширину, закрытую с одной стороны рядом железных прутьев.

Хасим пошел прочь и скрылся из вида. Из темноты по обе стороны каморки доносились приглушенные звуки: тихий плач, шепот, шарканье ногами, — изредка перемежавшиеся громкими ругательствами на непонятном языке. Издалека доносился лай. Уильям прижал колени к груди, сжался, дрожа. С темнотой пришел холод, а с ним — страх. Но даже трепеща, он позволил себе улыбнуться — после многочасовых усилий таки смог высвободить руки.