Лонго вздохнул и пошел к трапу, ведшему вниз, в каюты. Но не спустился — остановился: услышал звук настолько странный, что не сразу и распознал его. Смешиваясь с множеством шумов плывшего по морю корабля — скрипом досок, плеском волн о борта, свистом наполнявшего паруса ветра, — до слуха долетал едва различимый плач. Лонго оглянулся — поблизости моряки сворачивали канаты. Прислушался: звук доносился сверху.

Обуянный любопытством, Лонго забрался по выбленкам до «вороньего гнезда» высоко на мачте. Перелез через край и оказался рядом с Уильямом. Тот отвернулся, поспешно вытирая слезы.

— Почему ты не с остальными в каюте?

— Я… я на город смотрел. На огни, — выговорил Уильям, стараясь управиться с дрожью в голосе. — Никогда ничего подобного не видел.

Лонго взглянул на проплывавший мимо город, на тысячи мерцающих огней, пронизавших тьму и выстроившихся рядами вдоль улиц. Морские стены поднимались прямо из волн, будто утесы диковинного острова, фантастического города, плывшего среди моря, новой Атлантиды.

— Константинополь великолепен, — заметил Лонго задумчиво.

Уильям кивнул.

— А отчего они зовут себя римлянами? Они же не в Риме живут?

— Они — наследники Римской империи, и цепь их правителей восходит, не прерываясь, к самому Августу. В некотором смысле они имеют больше прав называться римлянами, чем жители нынешнего Рима.

— А Рим похож на Константинополь?

— Похож? Да нет! — Лонго рассмеялся. — Но он великолепен! Полон дворцами, фонтанами, рынками, где каждый может купить, чего пожелает. Полон прекрасными женщинами. Когда-нибудь я возьму тебя в Рим. Тебе понравится.

— Я уверен, что понравится, но все же…

Уильям глянул на Лонго сурово, и тот удивился, увидев в глазах не страх и печаль, а гнев.

— Душа моя не хочет покидать эти места. Турки убили моих друзей, моих товарищей по команде. Мой долг — отомстить за них. Я обязан.

Горящие глаза, ненависть — Лонго был таким же в пятнадцать лет.

— Уильям, я тоже взял в руки меч, пылая ненавистью. Знаешь, сколько турок я убил? Больше, чем могу сосчитать. Больше, чем умещается в человеческой памяти. Всю жизнь я знаю только войну. Помни же: месть не вернет друзей и не успокоит душу.

— Вы не понимаете! — выкрикнул Уильям, дрожа от ярости. — Турки предали нас! Они хладнокровно казнили всех моих друзей! Убили дядю, последнего моего родича, но пощадили меня.

Он изо всех сил старался не заплакать.

— Мне не будет покоя, пока живы турки! Пока они топчут землю!

— Уильям, я понимаю. И лучше, чем ты думаешь. Мне было девять, когда банда турок напала на наш дом. Мы жили на окраине Салоник, а султан тогда захватил город, и меня хотели забрать в янычары. Девширме, налог кровью с немусульман. Старший брат бился, желая спасти меня. Его убили, а в наказание за непокорность главарь турок приказал вспороть животы моим родителям и бросить их на съедение волкам. Я поднял меч брата, желая спасти семью. Застиг главаря врасплох. Если бы не был неловким и неумелым, убил бы. А так, лишь оставил мету на лице, длинный, уродливый рубец. Я поклялся: когда-нибудь обязательно убью этого человека. До сих пор вижу его лицо в кошмарах.

Лонго замолк. Ночная тьма уже поглотила огни Константинополя, и едва различимые берега вставали темными полосами по обе стороны — Дарданеллы.

— Моей мести пришлось ждать долго, — выговорил он наконец. — Меня привезли в Эдирне, как турки называют Адрианополь, и отдали в acemi oğlan, школу для молодых янычар.

Лонго замолк снова. Он никогда и никому про это не рассказывал. Да и вспоминать себе не позволял. И теперь смотрел во мрак, отгоняемый светом корабельных фонарей, и боролся с наплывавшим из памяти ужасом.

— Вы были янычаром? И что делали? Как сумели выбраться?

— Спустя три года, когда мне исполнилось двенадцать, я бежал. Пытался добраться до Константинополя, но не смог. Сбился с пути и год блуждал по стране, воруя пищу, ночуя в амбарах. Я побывал в Афинах, Косово, Фивах. В конце концов забрался на корабль и очутился на Хиосе. Скитался беспризорно, пока меня не приняла к себе одна из итальянских семей, правивших островом. Мои родители были родом из Венеции, я говорил по-итальянски, и Джустиниани взяли меня слугой. Затем бездетный глава семьи усыновил меня.

— А вы с тех пор хоть раз встречали турка, убившего вашу семью?

— Да, встречал, — ответил спокойно Лонго.

И подумал о битве на Косовом поле, о том, как близко подобрался к турку со шрамом — и как проиграл. Память безжалостна, оставшаяся в ней боль не слабеет. Лонго закрыл глаза.

— Спускайся вниз, — велел он Уильяму. — Хватит разговоров на сегодня.

* * *

Той же ночью, много позже того, как улицы Константинополя опустели, доставшись во власть ворам и одичалым собакам, одинокий всадник, одетый в черное, подгонял коня, скакал по пустынной улице, ведшей на вершину четвертого холма, высоко над Золотым Рогом. Лицо всадника прикрывал капюшон, да и держался ездок в тени, объезжал пятна света, сочившегося на улицу из открытых окон. На вершине холма он увидел высокий многокупольный монастырь Христа Вседержителя, ускорился до галопа, заскакал в монастырский двор.

Там ожидали двое монахов в длинных черных рясах. Один принял лошадь приезжего и отвел в стойло. Другой проводил в монастырь — по темным коридорам, вниз по короткой лестнице в подвал с низким потолком. Оба остановились перед тяжелой деревянной дверью. Монах снял со стены фонарь и повел гостя в катакомбы под церковью. Их построили над древней цистерной для воды, было сыро и холодно, пахло гнилью. Монах с гостем долго шли, петляя и сворачивая, между криптами, пока не очутились перед еще одной тяжелой толстой дверью. Монах постучал: дважды раздельно и трижды слитно, быстро. Затем распахнул дверь, пропустил гостя вперед и притворил за ним створку. Почти всю маленькую, ярко освещенную комнату занимал прямоугольный стол из грубо отесанного камня. У стола стояли трое. Слева от гостя — толстый и круглый патриарх Константинопольский Григорий Мамма, нервный человечек с крохотными шныряющими глазками. Патриархом его сделали после отказа более влиятельных епископов занять пост. Мало кто хотел сделаться символом проводимого Иоанном Восьмым объединения православной и католической церквей. Церкви разделились после тысяча двадцать четвертого года, когда Папа и патриарх разорвали связи друг с другом. С тех пор раскол только углублялся.

Справа от гостя стоял Лука Нотар, высокий, с тонкими, резкими чертами лица и темными блестящими глазами. Хотя и молодой — всего лишь сорокалетний, — он выказал себя способным военачальником, но и одновременно непримиримым врагом церковной унии. Иоанн поставил его заведовать обороной города, и со своими обязанностями Лука справлялся отлично. Он, мегадука империи, властью уступал лишь самому императору.

Напротив стоял Геннадий Схоларий, сухонький маленький человек с яркими пронзительными глазами. С тех пор как Геннадий отказался от патриаршего сана и удалился в монастырь Христа Вседержителя, он носил простую монашескую рясу. Геннадий верховодил противниками унии и пользовался поддержкой почти всего православного духовенства. Сидя в своей крохотной келье, властью он обладал куда большей, чем патриарх, почти такой же, как сам император. Именно Геннадий созвал собравшихся в подвале. Он и заговорил первым: