Утро уже установилось, погода вполне хороша. Яркий сентябрьский денек, аляповато намалеванное желтое солнце, как в верхнем углу детского рисунка. И все же в воздухе ощущается дыхание осени, и потому мне чудится, что все возможно. Вспоминается поездка – много лет назад, еще с детьми, – когда я обозревала из окна равнины Миссури примерно в такой же день и на миг почувствовала, что жизнь может продолжаться сколько угодно, жизнь никогда не кончается.

Казалось бы, капелька солнца – и во что только не поверишь.

Нынешняя осень вышла у меня из фавора. Мертвые, ссохшиеся листья выглядят вовсе не так поэтично, как прежде. Уж не знаю отчего.

Слой хайвея заканчивается, мы снова на шоссе 66. Об этом я догадываюсь при виде гигантского астронавта в зеленом скафандре на обочине.

– Смотри, Джон! – говорю я. Мы приближаемся к изумрудному колоссу, его здоровенная физия упрятана в шлем-аквариум.

– Надо же, – бормочет Джон, не отводя глаз от дороги. Ему все равно.

Когда мы проезжаем мимо авторесторана “Стартовая площадка”, мне вновь хочется полностью открыть окно. И тут я понимаю: если мне охота почувствовать прикосновение к лицу ветра и солнечных лучей, то почему бы и нет? Срываю с головы “бабушкин” платок, расстегиваю свой шлем из синтетического волокна, “точное подобие живых волос” (модель “Эва Габор Миледи II”, вечерний оттенок, – 75 % седых на 25 % черных), на затылке он скрепляется с немногими оставшимися у меня более-менее плотными прядями. Подсовываю руку под парик и дергаю назад и вверх, высвобождая голову.

А затем я до отказа опускаю стекло и вышвыриваю наружу проклятущий парик. Он шлепается на обочину, перекатившись разок, словно сбитое животное. Господи, какое облегчение. Уж и забыла, когда в последний раз подставляла свой скальп прямым лучам солнца. Волосиков у меня совсем мало, они легкие, нежные, как первый младенческий пух. Славный ветер развевает тонкие длинные пряди, они болтаются над головой, жалкая я растрепа, но нынче мне все равно. Как я переживала, когда волосы стали утончаться после климакса, стыдилась этого, словно позорного проступка, боялась, что люди скажут. Всю жизнь тревожишься о том, что подумают другие, а ведь на самом деле они по большей части ничего и не думают. В тех редких случаях, когда люди все же думают, это и правда оказывается что-то скверное, но тут лишь можно подивиться хотя бы тому, что они способны думать.

Оглядываюсь на пенопластовую подставку. Голова так и торчит на стойке, больше не товарищ мне, глядит с осуждением, недоумевает: “Что за фигню ты сотворила?” Незачем смотреть на себя в зеркало. И так знаю: выгляжу словно слегка подогретый труп. Плевать. Зато голове легче.

Впереди маячит здание, с виду знакомое. Обвисшая, расползшаяся крыша с щипцом, некогда бирюзовая, за многие годы выбелилась на солнце. На стене – выцветшая лошадь с каретой. Наконец я вижу надпись:

На каникулах с детьми, с Кевином и Синди, мы обычно останавливались в таких местах, ели пекановое “полено”, запивая кисловатым кофе. Иногда знаки появлялись за сто миль до кафе. Каждые десять, пятнадцать миль – очередной знак. Дети возбуждались, требовали, чтобы мы остановились, а Джон отвечал: нет, сначала нужно проехать побольше миль. Дети дулись и ныли, и в итоге, за полмили до цели, он сдавался. Дети орали от восторга, а мы с Джоном переглядывались с усмешкой – родители, умеющие баловать деток как раз в меру.

Мимо проезжает грузовик. И снова тишина, только ветер шумит.

– Как давно я не видела таких кафешек, – говорю я. – Помнишь “Стакиз”, Джон?

– О да, – отвечает он таким тоном, что я готова ему поверить.

– Ну же, – говорю я. – Давай заглянем к ним. Кстати, и заправиться пора.

Кивнув, Джон подруливает к колонке. Только я вылезаю, как мужчина в аккуратной бежевой спортивной рубашке и слаксах цвета меди подходит к нашему трейлеру.

– У нас теперь нет бензина, дальше по шоссе заправка “Би-Пи”, – предупреждает он. Голос хриплый, но вполне приятный. Дотрагивается большим пальцем до пухлой белой кепки, сдвигает на затылок.

– Не беда, – говорю я. – Мы всего лишь хотели купить пекановое “полено”.

Мужчина качает головой:

– Их тоже больше нет. Мы закрываемся.

– Ох, как жаль! Мы всегда любили “Стакиз”. С детьми сюда приезжали.

Он печально пожимает плечами:

– Всем тут нравилось.

Он уходит, а я с трудом запихиваю себя обратно на сиденье. Пристегиваюсь и собираюсь уже сказать Джону, что мы едем дальше, но тот мужчина вновь появляется возле моей дверцы.

– Нашел последнее, – говорит он и протягивает мне пекановое “полено”.

И скрывается так быстро, что я не успеваю его поблагодарить.

Шоссе 66, как я теперь понимаю, разваливалось помаленьку уже в шестидесятые, когда мы по нему путешествовали. Теперь большие участки старой дороги закрыты, зарыты или выровнены бульдозерами, заменены хайвеями 55, 44 и 40. Местами аутентичный розовый портландцемент до того растрескался, что по нему уже и не проедешь. Зато появились карты и книги, подробно описывающие старый маршрут, каждый поворот, места, где можно припарковать трейлер. Много всего. Я нашла кучу справочников в библиотеке во Всемирной паутине. Похоже, люди не готовы хоронить старую дорогу: множество ребят, родившихся после войны и путешествовавших по шоссе 66 в детстве с родителями, хотят снова проехать по своим следам. По-видимому, все старое в свой час обновляется.

Все, кроме нас.

– Я проголодался, – говорит Джон. – Пойдем в “Макдоналдс”!

– Ты всегда рвешься в “Макдоналдс”, – говорю я и тычу ему в предплечье пекановым “поленом”: – Вот. Угощайся.

Он подозрительно косится на “полено”.

– Я хочу гамбургер.

Я убираю “полено” в пакет с припасами.

– Найдем тебе гамбургер в другом месте для разнообразия.

Джон обожает “Макдоналдс”. У меня “Макдоналдс” столь сильных чувств не вызывает, но Джон готов ходить туда ежедневно. Одно время он так и делал – несколько лет после выхода на пенсию “Макдоналдс” служил ему клубом. Каждый день с понедельника по пятницу поздним утром он отправлялся туда. Потом я заинтересовалась, что может там так привлекать, и сходила в “Макдоналдс” вместе с ним. И что же? Дюжина старых пней за столиком пережевывали жир, запивая многочисленными стаканчиками кофе (пенсионерам скидка), читали газеты и рассуждали, куда катится мир. Являлось пополнение, старичкам бесплатно подливали кофе в полупустые стаканчики, и все пускались по новому кругу. Я сбежала при первой же возможности и больше никогда туда не ходила, чему, подозреваю, Джон был только рад. По правде сказать, я думаю, ему нужно было какое-то место без меня, когда он вышел на пенсию. Да и меня, врать не стану, устраивало, что он не путался у меня под ногами, с варикозом они или без.

Но когда мы оба приспособились к ритму пенсионного существования, жизнь стала хороша. Тогда мы еще были во вполне приличной форме, так что многое делали вместе. После того как Джон возвращался из “Макдоналдса”, мы что-то приводили в порядок в доме, покупали продукты, ездили на распродажи в супермаркеты и ТЦ, успевали на дневной сеанс, ужинали рано. Частенько заправляли полный бак “Искателя приключений” и отправлялись с друзьями на уик-энд или – тоже не ближний путь – в аутлеты Берч-ран. Это было хорошее время, жаль только, продлилось недолго. Вскоре мы уже проводили дни в кабинетах врачей, неделями с тревогой дожидались результатов анализов, месяцами оправлялись от медицинских процедур. А потом само поддержание жизни сделалось работой на полную ставку. Вот почему нам потребовался отпуск.