– Джон. Скажи мне, кто я.

Он таращится на дорогу, вид недовольный, встревоженный.

– Ты – моя жена.

– Очень хорошо. И как меня зовут?

– Господи боже! – Но он усиленно думает и наконец отвечает: – Элла, вот как.

– Правильно.

Он улыбается мне. Я перемещаю руку на его колено, слегка сжимаю.

– На дорогу смотри, – велю я.

Как много Джон помнит и что забыл, я в точности сказать не могу. Он почти всегда узнает меня, однако мы столько прожили вместе, что даже если его память постепенно отступает в прошлое, упуская настоящее, я и там тоже остаюсь с ним. Но вот вопрос: заблуждаются ли и глаза вместе с разумом? То есть если у Джона сейчас, например, 1973 год, выгляжу ли я так, как тогда? А если нет (это уж точно, выгляжу я совсем не так), откуда же он знает, что это я? Где тут логика?

На этом участке шоссе 66 – дублер автострады I-55. Слева от нас, параллельно хайвею, тянутся телефонные столбы, почерневшие от старости и выхлопов, увенчанные сине-зелеными стеклянными изоляторами – такие иногда встречаются в антикварных лавках. Иные столбы надломлены, расщеплены, грозят рухнуть, провода уже давно оборваны и висят, но кое-где провода уцелели, и мне чудится, что они соединяют наш трейлер с дорогой, как старинный трамвай, словно мы цепляемся за воздух.

По другую сторону – автострада и рельсы, они так и будут сопровождать нас почти на всем пути до Калифорнии. Между нашей дорогой и автострадой попадаются закрытые участки – должно быть, очень старого ответвления от 66-го, узкая розовая тропа, на глаз прикинуть – и один автомобиль не проедет. Природа здесь постепенно отвоевывает свое. По краям уже разрослась зелень и сужает дорогу, забивая ее, словно артерию. Через каждые шесть футов в трещинах между плитами проклюнулись сорняки. Еще несколько лет – и старое шоссе уже не разглядишь.

Когда наша дорога перестает быть дублером, она ведет через крошечные, погруженные в отчаяние городки. С тех пор как люди перестали ездить по шоссе 66, никто не останавливается и не оставляет свои деньги в этих местах, и они оскудели. В одном городишке (Атланта, подумать только!) мы видим очередного гиганта из стекловолокна – так эти фигуры описаны в моем путеводителе. На этот раз – Пол Баньян с исполинским франкфуртером в руке.

– Ты только погляди, – говорит Джон. Впервые проявляет хоть какой-то интерес.

– Они только что перевезли это сюда из Чикаго.

– Зачем? – спрашивает он.

Действительно, зачем? Все витрины вдоль улицы заколочены, вид унылый.

– Да, мой дорогой, это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов.

Мы притормаживаем и опускаем стекла, чтобы получше разглядеть набухшие бицепсы великана. Согласно путеводителю, первоначально Пол держал рукавицу, так что теперь мегабулочка с сосиской лежит на обглоданной непогодой и сжатой в кулак левой руке. Боб Доул[5] с хот-догом, вот на что это похоже. Как грустно, думаю я, – местные жители возложили все свои надежды на статую с венской сосиской и ждали, что она вернет к жизни их маленький город-призрак.

За Спрингфилдом останавливаемся на ночлег. Это не столько кемпинг, сколько деревенька трейлеров. Несколько свободных участков сдают проезжающим. По ощущениям – все равно что припарковаться посреди густонаселенного квартала. Но мы уже устали, а тут есть место.

Мы устраиваемся, подключаем электричество, воду и септик (кое-как разобрались во множестве шнуров и разъемов, объединив то, что еще помнит Джон, с тем, что я усвоила, когда он учил меня). Съедаем сэндвичи, принимаем каждый свои лекарства, потом Джон ложится подремать. Я позволяю ему уснуть, потому что приятно посидеть одной за переносным столиком.

Ближе к ночи начинают возвращаться соседи. Первым – глава семейства в побитом “олдсмобиле”, капот и крыша почти сплошь в узорах ржавчины, напоминает обглоданную карту мира. Я машу приветливо, но мужчина, глядя сквозь меня, следует в свой трейлер. Несколько минут спустя появляется и женщина – пешком. Все еще в униформе “Уолмарта”, загорелая, тощая, как былинка, сухая, словно потребляющая две пачки в день курильщица или бегунья на дальние дистанции. Стоило помахать ей, и женщина тут же устремляется ко мне:

– Привет, соседка!

Я улыбаюсь в ответ:

– Соседка на одну лишь ночь.

– Я Сэнди. – Она протягивает мне руку.

– Элла, – отвечаю я, и мы обмениваемся рукопожатиями.

Она закуривает и пускается с места в карьер:

– Господи, ну и денек! Начальник висел над душой с той минуты, как я вошла, и до той минуты, когда вышла. Отправился меня искать во время обеда, чесслово! Я себе сижу спокойнехонько и ем стейк “Солсбери”, и тут он является и давай меня терзать насчет ревизии, мол, совсем уже недолго до нее осталось. Вздумал орать на меня в обеденный перерыв. Представляете? Я себе сижу и сую кусок за куском в рот, а он стоит и пялится на меня. И я даже рот закрывать не стала, наоборот, разинула пошире и давай жевать, пока он разорялся. У меня разок прям изо рта на тарелку выпало, а он и не заметил. Я решила: черт, у меня обеденный перерыв и я намерена доесть свой обед, нравится это начальнику или нет…

Так она болтает довольно долго. Курит и болтает. Болтает и курит. Одну сигарету прикуривает от другой. Поначалу мне ее жаль: никто не выслушает, кроме посторонних проезжих. Потом я пугаюсь, что это затянется на всю ночь. Ох, бедолага. Я понимаю, что ей просто необходимо выговориться, чтобы кто-то обратил внимание, заметил: вот же она. Только хорошо бы ей понять, как мало проку в том, что ее замечу я. Завтра меня уже тут не будет. Надо, чтобы замечали те, кто что-то для нее значит.

– Первый муж наградил меня гонореей на четвертую нашу годовщину. Уж такой сукин сын! Извел меня своими штучками…

На этих словах из трейлера выходит не первый муж и, не говоря ни слова, хватает ее за руку и тащит в домик на колесах.

– Ой! Дональд! Да ты что?

Он не отвечает, а она продолжает болтать и курить до самой двери, когда же дверь захлопывается, ее голос доносится изнутри.

Тихо, словно пугливое животное, подкрадываются сумерки. В деревеньке трейлеров зажигаются фонари. Становится прохладно. Я нахожу старую куртку Джона и набрасываю на плечи. В кладовке отыскиваю старую серую шерстяную зимнюю шапку, чтобы прикрыть замерзшую с непривычки без парика голову. Холод и мускусный запах мужниной куртки напоминают мне ту ночь, вскоре после свадьбы, зимой 1950 года. Мы жили тогда на Двенадцатой улице поблизости от бульвара Вест-гранд. Всю ночь шел дождь, температура падала. Около полуночи дождь прекратился, Джон и я с чего-то надумали прогуляться.

Холод пробирал до костей, но было так красиво – все покрыто густым слоем прозрачного, алмазного льда, как будто весь мир для сохранности поместили под стекло. Передвигались мы крошечными шажками, чтобы не поскользнуться. Над головой трещали и отрывались от столбов провода, фонарная лампа рухнула под грузом наледи на асфальт и раскололась с глухим “пум!”. Мы шагали и шагали под черным ломким небом, пронзенным звездами. Беспощадно яркий лунный свет на хрустальных домах вдоль бульвара. Мир казался хрупким, но мы были молоды и неуязвимы. Прошагали по меньшей мере милю до золотой башни Фишеров, сами не зная зачем, знали только, что должны туда добраться. В ту ночь мы вернулись домой весело возбужденные, волосы в блестящих искорках льда. Изголодались друг по другу. В ту самую ночь была зачата Синди.