– Постарайтесь быть дружелюбнее.

Из спальни вышел старик и, медленно толкая перед собой тележку с кислородным баллоном, направился в холл.

– Доброе утро, мистер Салдана, – сказал Антунуччи.

– Утро доброе, – с трудом ответил старик, а затем зашелся в долгом приступе влажного кашля. Из квартиры за его спиной доносились звуки сальсы.

Джонатан покачал головой, возвращаясь к себе в квартиру:

– Господи, помоги!

– Вам его помощь действительно понадобится, – прошептал Антунуччи.

Лупе, которая заглядывала в квартиру супругов Салдана, выкатилась на роликах и уставилась на табличку на двери Джонатана.

* * *

...

Репринты и репродукции его самой известной картины «Танцующий бродяга» сделали его богатым и знаменитым. Он пытался не поддаваться искушению славой, но не смог с собой совладать. Привык к похвалам; затем решил, что заслуживает их. Тратил практически все, что зарабатывал. Купил серебристый «Ягуар» и квартиру на Мэдисонавеню, пристрастился к серым, цвета голубиного оперения, свитерам из кашемира и пальто на меховой подкладке.

Он был не в ладах с родителями и сестрой – когда-то они наговорили друг другу много неприятного, а обидные слова не взять обратно. Других близких родственников у него не было, поэтому семью ему заменили друзья и другие художники. Они праздновали День благодарения в Аспене и встречали Рождество на островах в Карибском море. Они так часто летали на Гавайи, что в конце концов Джонатан купил дом на острове Мауи, прямо на берегу моря – один из трех, которыми владел в те времена, когда преуспевал и пользовался влиянием.

Все это, как он полагал, будет продолжаться всегда. Старые деньги закончатся, появятся новые. Благосостояние умножится, как и число друзей; а внешность всегда можно подправить небольшой пластической подтяжкой.

Но вот однажды наступил судьбоносный год, когда все стало меняться.

И в конце концов наступил крах.

Его друзья начали болеть, а потом умирать один за другим от вируса, о котором никто ничего не знал и у которого даже не было названия.

Казалось, что его друзья – красивые молодые люди с точеными чертами лица и пышными светлыми шевелюрами – превращались в изможденных, напоминающих призраков существ быстрее, чем он успевал написать их портреты. Они ложились в больницы и уже никогда не выходили оттуда. Вместо вечеринок он вынужден был ходить в омерзительные похоронные конторы, где отвратительно пахло лилиями. Он стоял где-то в задних рядах и наблюдал за тем, как родственники, приехавшие из других мест – откуда-нибудь из Кентукки или Миссисипи, – с душераздирающими рыданиями, которые могли растопить даже самое ледяное сердце, прощались со своими умершими сыновьями. Это были талантливые, творческие натуры, покинувшие родной кров, чтобы стать певцами или актерами. И вот они безвозвратно сгинули, а вместе с ними и жизнь, которая, по мнению Джонатана, должна была длиться бесконечно.

Вслед за этим и у Джонатана началось какое-то тяжелое скоротечное заболевание, от которого он в считаные месяцы лишился зрения. Сначала он перестал различать газетный текст, потом не смог прочесть меню в ресторане. А затем и перестал писать, но не потому, что у него не было идей, а потому, что уже было трудно видеть наносимые на холст контуры. И как только его агент понял, что Джонатан больше не в состоянии ничего создать, его популярность сошла на нет, поскольку молва об этом быстро распространилась в художественных кругах.

Он ослеп! Для художника, по его мнению, это было хуже смерти. По статусу он превратился в калеку-невидимку. В мгновение ока он стал одиноким обитателем съемной квартирки, который нуждался в помощи посторонних практически во всем, что касалось повседневной жизни.

Горечь, которая переполняла Джонатана в тот гиблый период, уже никогда не отступала. С тех пор у него во рту навсегда остался едкий привкус желчи. Все его раздражало. Непрошеные телефонные звонки, телевизионная реклама, невозможность быстро открыть пузырек с таблетками. Иногда по ночам он буквально заставлял себя вспоминать прошлую жизнь и то, что она вообще у него была, поскольку осталось слишком мало свидетелей того времени.

Как же он здесь оказался, в этом шумном третьеразрядном доме, где обитали только нелегальные иммигранты да торговцы наркотиками? Он подумал, что бы сказали его друзья, увидев его здесь, вынужденного платить посыльному за доставку дешевой китайской стряпни.

Он уже практически не выходил из квартиры, лишь иногда, чтобы посидеть на стуле около входной двери и выкурить небольшую импортную сигару – одну из немногих оставшихся. Это было одно из нескольких еще доступных ему удовольствий.

Его повседневная жизнь ограничивалась постелью, ванной, стулом и сигарой раз в день. «Какой смысл так жить»? – спрашивал он себя.

И больше всего его беспокоило, что до сих пор не удалось найти ответа на этот вопрос.

* * *

...

Тогда дедушка вошел весь в пыли после целого рабочего дня на строительстве дороги, а бабушка не хотела общаться с ним до тех пор, пока он не сходит домой переодеться и не вымоет голову.

Была еще одна история про то, как родилась мать Лупе: плод шел ножками вперед; роды продолжались целый день и ночь, совершенно обессилив бабушку. Та велела позвать священника и молилась, чтобы бог прибрал ее на небеса. Были истории о том, как мужья бросали своих жен, а потом возвращались обратно. А когда этого не случалось, судьба (бог, как говорила бабушка) их строго за это карала. Кто-то лишался ноги, в одночасье лысел или разорялся. Лупе никогда не надоедали эти истории и сюжетные линии, полные конфликтов, повествований об отваге и чести. В бабушкиных рассказах добро всегда побеждало. Никто из героев не умирал, разве что когда-то потом, за пределами истории.