И хотя я всегда мечтала работать вместе с сестрой у папы, это желание внезапно кажется мне неправильным. Какая польза несчастным и обездоленным от того, что мы будем создавать изысканные вещи для богатеев? Это занятие, возможно, и отпугнет волчий голод от наших дверей, но не помешает ему пробираться в дома бедноты и терзать таких, как эта спящая старуха. Мне приходит в голову, что старуха, быть может, вовсе не спит, а за то время, пока мы здесь, успела умереть, отойти в мир иной, – и никто этого не заметил! Мне хочется плакать.

– Я слышала, па говорил, ты скоро будешь развозить заказы вместе с Гийомом? – спрашиваю я Лару, заглядывая в ее набросок, чтобы отвлечься от собственных мыслей. Она рисует утку, стремясь передать сходство при помощи легких, точных движений угольного карандаша. На моем же листе парит только лишенная тела голова, проступающая сквозь плотную завесу размазанной угольной пыли, – всё, что я успела сделать, возясь со своим рыбаком.

– Думаю, со следующей недели, – отвечает сестра.

Пауза.

Я видела, как Лара смотрит на Гийома, и мне не верится, что она не считает дни до того мгновения, когда они впервые останутся наедине.

– Думаешь? – вырывается у меня. – Полно, Лара, ты же отлично знаешь, что он по тебе сохнет!

– Что? Нет! – поспешно возражает она, не поднимая глаз от своего рисунка. Но я замечаю на ее лице тень радостного смущения.

Гийом Эррар на год или два старше сестры, он подмастерье местного кузнеца и время от времени развозит на папином фургоне заказы, помогая с доставкой. Недавно парень обзавелся черными усами и небольшой бородкой, и я задаюсь вопросом: уж не для того ли, чтобы прикрыть тонкий шрам между носом и губой, ведь, кажется, именно из-за него он чуть шепелявит? Если так, то, по-моему, это позор.

Я ни разу не видела, чтобы Гийом терял терпение. У него такая же нежная душа, как у моей сестры. В некотором отношении они идеально подходят друг другу.

– Он тебе тоже нравится, верно? – спрашиваю я, отчего‑то не сумев подавить резкость в голосе.

Лара не отвечает, продолжая обводить углем утиный клюв.

– Давай, признавайся! – Раздосадованная скрытностью сестры, я толкаю ее локтем в плечо, утиный клюв тотчас превращается в слоновий хобот, и я немедленно раскаиваюсь в содеянном.

– Софи! – В Ларином голосе слышится непривычное раздражение. Она косится на мой рисунок. – Не выноси суждение, зная лишь половину истории. Почему ты вечно одержима чужими обстоятельствами, которые тебя не касаются, когда вместо этого могла бы улучшить собственную жизнь? Ты беспрестанно твердишь, что хочешь работать с па. У тебя есть талант. Что ж, сейчас самое время его развивать.

Лара еще никогда не разговаривала со мной в таком тоне, и ее вспышка заставляет меня ненадолго умолкнуть. Но затем я соображаю, что, должно быть, затронула больную тему, и это опять подзуживает меня.

– А мама поняла, что ты увлеклась папиным посыльным? Ей это не понравится – ты ведь знаешь, как она относится к подобным вещам.

Взгляд серых Лариных глаз по-прежнему прикован к бумаге, но рисовать она перестала.

– Ей нечего понимать, – тихо отвечает сестра. – Если бы Гийом не помогал папе, у меня вообще не было бы повода с ним видеться. Я делаю всё, что велит мама, выполняю все свои обязанности. Не вижу, к чему она могла бы придраться.

Я не припомню поры, когда Ларина безупречность не раздражала бы меня, но она же заставляет меня еще сильнее любить сестру. При этом мне известно, что, несмотря на Ларины праведность и усердие, есть в ней нечто такое, что всегда вызывает мамино недовольство, и для меня это загадка, которую я никак не могу разгадать.

– Прости, – бормочу я и запечатлеваю на щеке сестры быстрый поцелуй. – Мне не следовало так говорить.

Лара улыбается и продолжает рисовать: она уже успела подправить утиный клюв, и теперь он опять выглядит как надо.

– Знаешь, эта голова очень хороша, – замечает она, кивком указывая на мой набросок. – Тебе следует ее закончить.

Я рассматриваю свою работу, пытаюсь найти взглядом рыбака, которого рисовала, как вдруг, откуда ни возьмись, на нас налетает рассерженная мать и хватает Лару за руку.

– Так и знала, что найду вас тут! – На ее лице застыла ледяная ярость. – Что все это значит? Чем вы занимаетесь?

– Рисуем… – начинаю я.

– «Рисуем»? – Мама вспыхивает. – Скорее, «лодырничаем»! Как думаешь, какое впечатление вы производите на этих… – губы ее кривятся, – этих мужчин? – Прошипев последнее слово, она переводит взгляд на портовых грузчиков. – Когда дело касается юных девиц, мужчин не нужно долго уговаривать.

– Мама, – подает голос сестра, – мы не собирались…

Мать стискивает Ларину руку, и я вижу, что люди начинают оглядываться на эту сухопарую женщину, которая хватает дочь за запястья, клокочет от злости и бранится почем зря.

– Полагаю, тайком улизнуть в гавань была твоя идея?

Этот вопрос, адресованный Ларе, ранит ее, точно острый нож.

Каменотес

Софи

По возвращении домой мама весь остаток дня, в ожидании того момента, когда отец закончит работу, молча ярится, словно злая собака, рвущаяся с поводка. Она воображает, что папа накажет нас, но я-то знаю, что ничего такого не будет.

– Они ведь ничего плохого не делали, – замечает наш отец, наконец появляясь дома. Он подходит к маме и хочет обнять ее за плечи, но та отстраняется.

– Я не хочу, чтобы они шлялись по порту, как уличные девицы! – кричит мама. – Это неприлично!

Папа скребет темнеющую щетину на подбородке.

– Неприлично? – устало повторяет он. – Ну же, Марго. Они ничего не сделали…

– Ты ведь знаешь, мне не нравится, когда они слоняются там одни! – горячится мама. Затем ненадолго умолкает и вздергивает голову. – Для начала, там слишком много чаек. Не успеешь моргнуть, как они выклюют тебе глаза.

Интересно, почему при отце мама никогда не высказывается напрямик? Она ведь ясно дала понять нам с Ларой, что ее беспокоят отнюдь не птицы.

– Девочки, покажете мне сегодня какие‑нибудь работы? – спрашивает папа. – Возможно, наброски ракушек, чешуи и омаров, раз уж вы побывали в порту? – Пряча от мамы улыбку, он раскладывает наши рисунки на обеденном столе.

– Не сейчас, Люк, – отрезает мать. – Мне надо накрывать к ужину.

– Во всяком случае, у нас есть ужин, мама, – парирую я, раздраженная ее попреками.

Мне вспоминается та старуха в гавани и то, что рассказывал нам в последние месяцы папа. О засухах, неурожае, голоде в стране. О людях, вымаливающих работу и еду, которых он видит на обочинах дорог. Они до того худы, будто