фасады домов и громыхающие трамваи. На душе было тревожно, как год назад, когда город перевели на военное положение и вот-вот ждали Юденича с его освободительной армией и эшелонами продовольствия для голодных. Впрочем, сам Антон эту тревожность испытывал далеко от России, застряв в Лондоне на неопределённое время, поскольку отношения с Англией у России опять обострились – наступление Юденича было поддержано военно-морским флотом Великобритании. О ситуации в городе он узнавал только из писем Веры (которые доставлялись с большой задержкой) да из местных газет. Вера сама была мобилизована для обороны в санитарную часть, и рассказывала об этом с гордостью и энтузиазмом. Уже тогда Антон почувствовал в девушке некую отстранённость и вроде даже какой-то упрёк за то, что он не оказался рядом в такой ответственный для Петрограда момент. Было ли ему стыдно? Или обидно? Да пожалуй, нет. Всё происходящее он видел бессмысленным в своей жестокости и лживым в своих обещаниях лучшей свободной жизни. И чем больше между строк в Вериных письмах угадывал он упрёков, тем бесповоротнее убеждался в том, что конец их отношениям неизбежен. Но эту полуосознанную свою убеждённость он старался запрятать куда поглубже, нагонял туману, такого же, какой сейчас стелился над Мойкой.

– Огоньку не найдётся? – прозвучал грубый мужской голос в нескольких метрах от Антона. Затем выплыла из тумана и вся фигура, широкоплечая, метра два высотой, в выцветшей пехотной шинели и кожаной кепке, едва державшейся на взъерошенной копне рыжих волос.

Антон вздрогнул от неожиданности, пошарил в карманах, достал коробок и чиркнул спичкой, которая нехотя загорелась. Мужчина с удовольствием раскурил самокрутку, пустив в лицо Антону густой кислый запах дешёвой махорки, и, прищурившись, спросил:

– В «диск» направляетесь?

– Ага.

– Там нонче на завтрак пайкѝ выдают. Хотел было тожо к ним на четьвёртый, но, видать, рылом не вышел. Ну так ничё… Я на Каменном острове со вчерась. Строим первый в мире дом отдыха для трудящихся. Эх… Красота! Бывали на Каменном?

– Приходилось.

– Вы в июле туда теперь поезжайте, не узнаете, ей-богу, не узнаете. И хорошо, что турнули меня в «диске». Так, знать, и должно было случиться. А вам, мил человек, благодарствую за огонёк.

Фигура незнакомца снова растворилась в тумане. Дождь на минуту перестал моросить, и фасад Дома искусств бледным пятном проявился на другой стороне проспекта.

Антон решительно пронёсся через холл первого этажа, не встретив там, правда, ни одного человека. Только уже поднявшись по лестнице на третий, где, как ему сказали, в одной из центральных комнат жила Вера, наткнулся на какую-то поэтессу. Так ему показалось, что на поэтессу. Вращаясь в творческих кругах, он мог уже безошибочно отличить художника от поэта и композитора от обычного приживалы. Девушка осмотрела его с пристрастием, ожидая вопроса.

– Простите, вы не знакомы случайно с Верой Павловой? Мне непременно нужно её найти, – скороговоркой выпалил Антон, слегка запыхавшийся от крутого подъёма.

– Не имею чести. Но сейчас почти все в столовой. Где ж ещё им быть. Попробуйте поискать вашу Веру там, наверняка и найдётся.

– А столовая это…

– А ступайте прямо, услышите гул голосов и звон тарелок – там и столовая.

– Благодарю.

Девушка дала верный ориентир. Только звон тарелок оказался громче, чем голоса̀. Дверь в столовую была распахнута; внутри, за столами, сидело человек тридцать народу, по залу бегали дети с сухарями в руках, то и дело сталкиваясь с дежурными, в задачу которых входило блюсти порядок и справедливо распределять завтрак. Пахло несвежей рыбой, лавровым листом и луком. Антон всматривался в людей, стараясь среди них отыскать подругу. Но не находил.

– Антон, – раздался у него за спиной до боли знакомый голос.

Сердце его сжалось и учащённо забилось. Он повернулся. Перед ним стояла Вера с чайником в руке, в тёмно-зелёном коротком шифоновом платье с мелкими блёстками. Она сделала себе короткую стрижку, которая ей весьма шла.

– Здравствуй, Вера, – начал Антон. – А я вот тебя ищу.

– И зачем это? – её губы, секунду назад готовые изобразить улыбку, выстроили прямую линию, означавшую, что девушка готова негодовать.

– Поговорить надо.

– Мы, Антон, всё уже с тобой обсудили. Ничего нового я сказать тебе не хочу… не могу.

– Не хочешь или не можешь?

– И не хочу и не могу. Мы с тобой слишком разные, Антон. И даже язык у нас разный. Неужели тебе хочется себя и меня мучить?

– Так чем же, Верочка? Чем я тебя мучаю? И вовсе я не помышлял тебя мучить. Что ты такое говоришь?

– Может, и не помышлял. Потому что в ум тебе и не приходило. А ведь от этого ещё больнее, когда ты даже не понимаешь, что причиняешь кому-то боль.

– Странно ты говоришь.

– Это я-то странно? Это вы с друзьями по пятницам ведёте престранные разговоры. И язык этот ваш… Ты Евангелие читал когда-нибудь?

– Ну конечно. Но при чём тут это?

– Не задумывался, почему там все персонажи разговаривают, как сумасшедшие? Ведь нормальные люди никогда так не говорят. Вот и вы по пятницам… А не соблаговолит ли Антон Сергеевич поделиться с нами своею изысканной теорией относительно незримых глазу вещей… – передразнивая, судя по всему, Ладынского, не без изящества продекламировала Вера.

Антон даже рассмеялся в душе. И правда, как похоже.

– А все о тебе вспоминают. И отзываются тепло очень.

– Ну да, конечно. Тут Трецкий иногда ко мне забегает, так что я в курсе всех ваших посиделок.

– Трецкий? – удивился Антон. – А что ему от тебя нужно?

– А тебе что за дело? Я не твоя собственность. За последние три вечера никто обо мне даже не вспомнил.

В этот момент из столовой вышел долговязый парень лет двадцати пяти, плохо выбритый и слегка нетрезвый.

– Верусик, – произнёс он, направляясь к девушке и пытаясь поцеловать её в шею.

– Сгинь, Щука, – уворачиваясь от его объятий, Вера старалась не расплескать воду из чайника.

– Ну что такое, птичка моя? Ты больше меня не любишь? Да? Не любишь, мой помпончик? Ам… Ам… – теперь он уже пытался укусить её за ухо.

Антон смотрел на всю эту нелепую сцену, как на кадры из кино, которое ему неожиданно и непременно кто-то решил показать.

Парень скосил глаза на Антона, изучающе окинул его взглядом и, словно шепча Вере на ухо, но на самом деле вполне слышно, произнёс:

– А этот что, твой бывший?

Лицо Веры слегка покраснело. Наконец она не выдержала и со всей силы отвесила долговязому подзатыльник.

– Аяяяй! – завопил тот. – Верусик, Верусик… Всё, я понял, я ушёл.

И, словно так и должно быть, парень преспокойно двинулся прочь дальше по коридору.

– Шерше ля фам, друг мой, шерше ля фам, – чертя указательным пальцем круги над головой, прокричал он на прощанье не понятно кому.

Румянец спал с Вериного лица, теперь она стояла бледная, потупив глаза.

– Ну, мне надо идти. Чай стынет. Думаю, ты всё понял.

Антон не нашёлся, что ещё ей сказать. Действительно, всё в одно мгновение стало понятным. Пропустив Веру, он простоял так ещё с минуту, сдерживая то ли злость, то ли стремившиеся наружу слёзы.

Внизу, в вестибюле, он заметил Трецкого, который оживлённо обсуждал что-то с