Но что с ней стало происходить, вообще не поддавалось никакой привычной логике.

Хотя я первое время сестру даже нарочно поддразнивал, про барабульку неожиданно вслух вспоминал.

Алина как-то сказала мне, что никто не имеет права издеваться надо мной, за исключением ее, потому что это привилегия старшей сестры, а остальные идут лесом.

Так что и я поначалу вообще не чувствовал за собой никакой вины, нарочно провоцируя у сестры приступ. Потому что я брат и типа тоже имею право немного поглумиться, но исключительно чтобы поймать момент, как она это делает, и научиться так же менять лицо и голос. Дурак…

Вот только подловить никак не получалось. В ее внешности, которую я знаю с детства, вдруг происходило что-то неуловимо неправильное. И совершенно точно это не предназначалось исключительно для меня.

Я как-то услышал этот мерзкий голос из-за закрытой двери в Алинину комнату и, даже не постучав, вломился в полной уверенности, что сестра демонстрирует свои «умения» кому-то еще, кроме меня. Так вот, в комнате, кроме самой Алины, никого не было. Она разговаривала сама с собой. Разными голосами: своим собственным и этим, на вдохе.

Как быстро влетел, так быстро и ретировался. Слишком жутким показался разговор. Как будто два разных человека, и один очень хочет избавиться от другого… И лицо у Алины было такое, будто она изнемогает от боли, будто ей очень тяжело. Когда она повернулась на звук открывшейся двери, то явно делала это через силу.

Я помню, как икотка первый раз назвала свое имя и до меня стало доходить, что это не шутка и не изощренный способ прикалываться надо мной. Мы с Алиной совершенно привычно поспорили, кто первый будет играть на планшете. Вообще-то он был мамин, и следовало бы в первую очередь спросить непосредственно у нее. Но поскольку она редко им пользовалась, мы с Алиной по умолчанию считали планшет своим. У мамы же было только одно условие: чтобы брали по очереди. Вот как раз из-за этого, по маминому мнению, простого условия мы вечно и сцеплялись.

Меня выбесило Алинино упрямство, честно скажу, и я решил без зазрения совести применить запрещенный прием: зная, что сестра никак не может сдержаться и не отреагировать, нагло глядя ей прямо в глаза, громко рявкнул: «Барабулька!»

Хотя я сделал это нарочно, зная, что последует, все равно вздрогнул, настолько быстро моя сестра преобразилась. Изменилось не только ее поведение, но даже внешне она стала другой.

Забралась с ногами на табуретку, как обезьянка, скорчилась вся и повернула ко мне хитренькое лицо, которое совершенно точно было лицом моей сестры и одновременно принадлежало какой-то абсолютно незнакомой мне личности женского пола непонятного возраста, но точно не девушке-подростку. Очень неприятной личности, от которой неизвестно чего ожидать.

Я пожалел, что ляпнул про барабульку. Планшет того не стоил.

— Алин, ты на себя совсем не похожа, ты знаешь это. Тебе так не идет совсем.

Я подумал, что если скажу так, то это однозначно подействует. Ведь раньше Алина всегда очень болезненно реагировала даже на, с моей точки зрения, совсем невинные замечания относительно ее внешности или одежды. Она мне такие ответочки возвращала, что я потом неделю на себя в зеркало не мог смотреть.

Моя сестра наверняка отреагировала бы. Но эта новая Алина только растянула в дурацкой улыбочке вдруг ставшие такими тонкими губы и этим новым гадким голосом провякала:

— Алина-дурачина! Бз-з-з! Хорошо, что я Палашка!

— Кто-кто? — переспросил я, но не потому, что не расслышал. Все я прекрасно услышал и увидел.

— Я девочка Палагиечка, красная рубашечка. Тпру-у, пру-у. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой.

Алина крутанулась на табуретке, похожая на какого-то зловещего горбуна. Выглядела она при этом… отталкивающе. Еще мигом потемневшее лицо, и будто тени под глазами пролегли, как нарисованные. Все точно так же, как тогда, в первый раз. И еще от нее сильно пахло спичками.

— Зачем вот это вот все? Тебе самой не противно?

Сестра залилась новым, дребезжащим смехом и хлопнула себя по бокам ладонями, будто нелепая птица:

— Я красивенькая. Бз-з-з! Бз-з-з! И вот, и вот, и вот девочке говорила: буду делать что хочу. Она думала: сон, а я ей руку-mo вывернула да в пляс пустила. Йой, ёшки-ёшки-ёшки- йой. Тпру-у, пру-у.

— Алина, хватит.

— Алина хватит, — передразнила она, быстро облизав неестественно острым языком тонкие губы. — Алина хватит, Палашечка не хватит. Палашечка схватит! Тпру-у, пру-у. Что хочу, то и наворочу. И тебя оборочу! Что? Что? А вот! Как захочу, так ты, дурачина, и сделаешь.

— Ты нарочно меня заставила про бара… про эту рыбу говорить?

— Дурачина, я про себя-то знаю. А ты-то про себя знаешь?

Какой мерзкий голос, словно принадлежащий какой-то взрослой необразованной тетке!

— Алина, прекрати, пожалуйста.

— Сам хотел, сам звал! Алина-дурачина молчит, а я — Палашечка! Бз-з-з!

И, внезапно спрыгнув с табуретки, на которой только что прочно сидела на корточках, бросилась ко мне так быстро, что я не успел среагировать. Схватила за плечи, больно впившись пальцами, и практически в самое лицо провыла:

— Я Палашечка! Посмотри на меня! Красавица!

Я смотрел прямо в искаженное, потемневшее лицо… Не лицо, рожу… С растянутым тонкогубым ртом, со вздувшейся и пульсирующей на лбу веной. А зрачки у Алины были совершенно горизонтальные.

До сих пор я упорно не хотел допускать мысли, что это по-настоящему. Что это не игра, в том числе моего воображения.

Но как объяснить ее жуткие глаза? Я точно видел, что до этого идиотского выступления «Палашечки»

у Алины со зрачками было все нормально. Она никак не могла надеть линзы незаметно от меня, даже если бы очень долго тренировалась.

И еще: Кешка стал при приближении Алинки волноваться, метаться по клетке и панически кричать, так что приходилось его во время пребывания на кухне закрывать чехлом, который мама давным-давно перешила из детской Алининой юбки.

Вообще-то кормить попугайчика, доливать ему воду и чистить клетку всегда было Алининой обязанностью. То есть нашей общей, но я постоянно забывал то одно, то другое и однажды чуть птицу не уморил. Мама очень кричала, сестра бесилась, но я все равно забывал, не нарочно, так что в итоге уход за нашим Кешкой полностью перешел к Алине.

Наш спокойный питомец так любил сидеть у кого-нибудь из нас (особенно у мамы и Алины, как самых длинноволосых) на голове и перебирать волосы, или грызть кончики тетрадных листов (нам с сестрой постоянно за это в школе попадает), или охотиться за ручкой, которой в этих самых тетрадках пишешь. А теперь он бьется в истерике от Алины, которая его кормит и поит, и вообще из клетки старается не высовываться.