Иногда сознание Коры играло с ней злую шутку, и рассказ матери превращался в одно из ее собственных воспоминаний, расцвечиваясь ликами теней прошлого, давно умерших рабов, которые смотрели на нее с любовью и лаской. Даже те, кого она ненавидела, кто пинал ее и воровал у нее еду, когда матери не стало.

– Ну а если бы ты могла выбрать? – настаивала Милашка.

– День рождения нельзя выбрать. Это решено за тебя.

– Ладно, хорош дуться!

С этими словами Милашка умчалась прочь.

Кора потерла себе лодыжки и икры, радуясь возможности дать ногам отдохнуть. Праздник, не праздник – на этом кленовом чурбачке рядом со своей грядкой она встречала каждый воскресный вечер, когда после короткого дня в поле можно было присесть и чем-то заняться. Эти несколько часов в неделю она была сама себе хозяйка, это было ее время, чтобы выполоть сорняки, обобрать гусениц, проредить шпинат и сверкать глазами в сторону всякого, кто посягает на ее вотчину. Постоянный уход за грядкой был необходим, чтобы на ней что-то росло, но главное, это был некий символ, означавший, что с того дня, как она встала на тропу войны, решимости в ней не убавилось.

Земля под ногтями имела историю, самую древнюю из всех, ведомых Коре. Едва Аджарри после долгого перегона появилась на плантации, она со скандалом отвоевала себе за хижиной клочок земли и разбила грядку. Хижина была последней в веренице лачуг, где жили рабы. До них простирались поля, за ними начинались болота. Старик Рэндалл однажды увидел во сне море белого цвета, которое разливалось куда хватало глаз, и мигом переключился с надежного индиго на барбадосский хлопчатник. Он завязал новые связи в Новом Орлеане, договорился с откупщиками, которых кредитовал Банк Англии. Деньги хлынули рекой. В Европе был хлопковый голод, который необходимо было спешно утолять. Кипа за кипой товар шел в Европу. Однажды ночью вернувшимся с поля рабам велено было валить лес и тесать бревна для новых хижин.

Сейчас, глядя на то, как снует вокруг этих лачуг туда-сюда народ, Кора с трудом могла себе представить, что когда-то этих четырнадцати хижин здесь просто не было. Несмотря на ветхость и жалобы, что стоят они на краю света, в лачугах была вековечность вздымавшихся на Западе гор или реки, разрезавшей плантацию на две части. Они источали незыблемость, а в душах тех, кому выпало в них жить и умирать, будили два вечных чувства: зависть и злобу. Додумайся тогда строители оставить зазор между старыми и новыми постройками пошире, скольких бед удалось бы избежать в последующие годы!

Белые готовы препираться в суде и устраивать тяжбы из-за территорий за сотни миль, которые неточно нанесены на карту. Рабы с той же горячностью бились за клочки земли у себя под ногами. На полоске глины между лачугами можно было держать козу на привязи или кур в клетушке, там можно было выращивать еду для приварка, чтобы в животе было что-то кроме похлебки с отрубями, которую по утрам раздавали на кухне. Раздавали тем, кто успел прийти раньше остальных. Когда старый Рэндалл, а позднее его сыновья решали продать невольника, остальные принимались делить его клочок земли еще до того, как на купчей успевали высохнуть чернила. Если владелец такого клочка по вечерам мирно возился на своей грядке, улыбаясь или мурлыкая что-то себе под нос, у соседа вполне могло возникнуть желание выкинуть его оттуда силой. И к кому тогда бежать жаловаться? Тут ни судов, ни судей нет.

– Мама никого близко не подпускала к своему полю, – рассказывала Мэйбл дочери. «Поле», конечно, громко сказано, потому что по площади там с трудом набегало три квадратных ярда.

– Всякому, кто осмеливался просто посмотреть, грозилась череп молотком проломить.

Образ Аджарри в памяти Коры не вязался с бабкой, которая ради грядки с оружием в руках была готова броситься на проходящих мимо рабов, но когда грядка перешла под Корин надзор, девочка поняла, что так оно и было на самом деле. Аджарри блюла свою землю, несмотря на происходившие на плантации изменения. Рэндаллы купили ранчо Спенсера на севере, потом решили расширяться на запад, купили еще одну плантацию, южнее, из рисовой сделали ее хлопковой и добавили по паре невольничьих хижин в каждом ряду, но грядка Аджарри в центре всех этих пертурбаций по-прежнему оставалась на своем месте, словно пень, который не выкорчевать, потому что он ушел корнями слишком глубоко. После смерти Аджарри заботу о росшем на грядке ямсе, бамии и прочем разном возложила на себя Мэйбл. Но когда грядка перешла к Коре, поднялся переполох.

Как Мэйбл исчезла, Кора осталась беспризорной. Ей было одиннадцать, а может, только десять – точного возраста никто не знал. От пережитого потрясения мир вокруг нее стал бесцветным. Первым цветом, который вернулся, была сочная терракота – красная почва на их семейной грядке. Благодаря ей Кора пробудилась к жизни и к людям и решила, что свое из рук не выпустит, несмотря на то, что мала и смотреть за ней больше некому. Мэйбл была женщиной слишком уж неразговорчивой и несговорчивой, поэтому никто ее особенно не любил, но к Аджарри при жизни невольники относились с почтением. Тень покойной матери служила дочери защитой. Все старые рабы Рэндаллов либо поумирали, либо давно были проданы. Кора мысленно составляла список возможных сторонников: неужто не осталось ни одного из бабкиных приверженцев? Ни-ко-го. Одни покойники.

Она сражалась за свою глину. Гоняла малолетних паразитов, не доросших до работы на поле, которые повадились топтать ее рассаду; поднимала крик, если они выкапывали побеги ямса. Голосила она зычно, как на праздниках, когда созывала детвору, чтобы бегать взапуски или играть. Зла на них она не держала.

Но претенденты на землю обошли ее с флангов. Ава. Они с матерью Коры вместе росли на плантации. Обе щедро хлебнули пресловутого рэндалловского «гостеприимства», которое при всей изощренной чудовищности, не укладывающейся в голове, было в своих извращениях чем-то столь же будничным, как погода за окном. Иногда подобные переживания сближают, иногда стыд за собственную беспомощность заставляет жертву возненавидеть свидетелей. Ава и Мэйбл остались врагами.

У жилистой сильной Авы руки были проворными, как болотные гадюки. Эти руки своего не упускали и были скоры на оплеухи детворе за безделье и прочие грехи. О своих курах она заботилась куда больше, чем о детях, поэтому, желая расширить площадь под клетушки, зарилась на Корину грядку.

– Все ей одной, а какое добро пропадает! – шипела она, водя кончиком языка по зубам.

Под крышей хижины, где кроме Авы и Коры ютилось еще восемь человек, они каждую ночь спали бок о бок, и Кора замечала копившуюся неприязнь Авы. От злобы ее дыхание словно отсырело и отдавало кислым. Каждый раз, когда Кора вставала, чтобы помочиться, Аве непременно надо было ей наподдать.

Однажды вечером, вернувшись в хижину, она услышала от Мозеса:

– А ты с сегодняшнего дня у Иова.

Ава за ее спиной договорилась с Мозесом и как надо с ним расплатилась. После того как надсмотрщик Коннелли повысил Мозеса, сделав одним из своих подручных, этот бывший полевой негр возомнил себя третейским судьей во всех деревенских распрях. На поле полагалось поддерживать какой-никакой порядок, а вмешиваться в некоторые делишки белому было не с руки. Мозес же за все подобное брался с упоением. Его рожа, похожая на нарост, торчащий на потном коренастом стволе шеи, казалась Коре мерзкой. Так что, когда проступило столь же мерзкое нутро, она не удивилась – рано или поздно, оно всегда проступает.