Солнце теперь село за горизонт, на небе становятся видны первые звезды.

— О женщине?

— Да. Эта женщина живет в Берлине. Она хочет выйти за меня замуж. Я не хочу жениться, но если я не женюсь на ней, она перестанет со мной встречаться.

— Это ваша проблема?

— Да.

— И вы приняли решение?

— Пока нет. Но не думаю, что женюсь.

Деревня раскинулась на склоне, который полого спускается вниз на протяжении километра-двух, потом выплескивается на равнину, простирающуюся до моря.

Там, где начинается равнина, бежит железная дорога, по которой он сюда приехал, по которой завтра уедет. На ней поезд, его вагоны светятся изнутри желтым светом. Он наблюдает за тем, как поезд проплывает мимо.

— Я здесь тоже из-за другого человека, — говорит он. — Но я не пытаюсь ничего решить, только забыть.

— Я так и думал.

— Этот человек не женщина.

Райнер делает движение рукой, словно что-то отбрасывает.

— Мужчина, женщина, — говорит он, — для меня никакой разницы.

На первый взгляд это означает одно, но может означать и другое. Позднее вечером, в их комнатушке, готовясь ко сну, он раздевается до белья, как днем на скале, и быстро проскальзывает в спальный мешок. Сегодня очень холодная ночь. Райнер готовится лечь очень долго, складывает рубашку, носки, кладет их в пакеты. Затем снимает брюки. Делает он это с некой церемонностью, стоя посреди комнаты и аккуратно сворачивая их. Потом в одном белье, не черном, подходит к кровати, на которой лежу я, и садится на край. Он протягивает мне яблоко:

— Хотите? Нашел у себя в рюкзаке.

Поочередно передавая друг другу яблоко, они угрюмо откусывают от него и жуют. Один лежит, опираясь на локоть, другой сидит, подтянув колени к груди. Они почти неподвижны, лишь время от времени кто-то слегка протягивает руку с яблоком. Ни тот, ни другой не делают никаких решительных движений — один слишком испуган, другой слишком горд. И вот яблоко съедено, момент упущен. Райнер встает, зябко потирает плечи, в комнате холодно, и возвращается на свою кровать.

Свет все еще горит. Через некоторое время он встает, чтобы потушить его. Затем в темноте проходит к кровати Райнера и садится рядом с ним. У него нет яблока, чтобы предложить ему, и оба, шумно дыша, ждут какого-нибудь жеста со стороны другого, но ни один его не делает. Потом он встает и возвращается к себе. При этом он замечает, что дрожит.

Утром они снова ведут себя официально и корректно. Пакуют вещи.

— Дать вам мой адрес, — спрашивает Райнер, — может быть, когда-нибудь окажетесь в Германии?

Он сам вписывает адрес в маленькую книжечку, тщательно выводя буквы плотным почерком, потом просит его адрес.

— У меня нет адреса, нет дома, но я напишу вам адрес своей подруги.

Он дает ему адрес, после чего обмен можно считать завершенным. Вместе они пешком, по главной улице, покидают деревню, спускаясь по пологому склону к вокзалу. Их поезда отходят в разных направлениях с интервалом в несколько минут. Вокзал представляет собой домик в одну комнату и бетонную платформу на краю бескрайней зеленой равнины. Они здесь единственные отъезжающие пассажиры, единственный служащий за грязным окошком продает им билеты и, когда прибывает первый поезд, сам выходит на перрон, чтобы дать свисток. Южноафриканец поднимается в вагон, подходит к окну:

— До свидания, рад был познакомиться.

— Я тоже.

— Послушайте!

— Да.

— Почему вы всегда в черном?

— Я люблю этот цвет, — улыбается немец.

Поезд начинает медленно двигаться.

— Увидимся, — говорит Райнер, поднимая руку. Его фигура постепенно тает, отдаляясь, статичный пейзаж становится текучим и уплывает.

Он едет в Спарту, едет в Пилос. Через несколько дней после отъезда из Микен, в каком-то маленьком городке, проходя через сквер, он видит на экране стоящего в кафе телевизора взрывы бомб и пожары. Подходит ближе. Что это? Один из сидящих в кафе и смотрящих телевизор мужчин по-английски отвечает, что это война в заливе. Все ждали, ждали ее, и вот она идет, идет в двух разных точках планеты, но на одном телевизионном экране.

Он смотрит, но не воспринимает то, что видит, как нечто реальное. Слишком долгие блуждания по свету и отсутствие привязанности к месту лишили его ощущения причастности к чему бы то ни было, поэтому для него история вершится где-то в другом месте и никакого отношения к нему не имеет. Он просто проходит сквозь нее. Вероятно, ужас непосредственнее всего ощущается, когда ты дома. В этом одновременно заключается и спасение, и прискорбие. Он не несет на себе никакого морального бремени, но за отсутствие такового приходится расплачиваться бесконечной чередой засиженных мухами безликих, постоянно сменяющихся комнат, в которых он спит ночь за ночью. Но при этом все они — одна и та же комната. Чужая комната.

Дело в том, что по характеру он вовсе не склонен к странствиям, бродяжничество навязано ему обстоятельствами. Переезжая с места на место, он большую часть времени испытывает острое беспокойство, что придает всему окружающему возвышенность и яркость. Картина жизни складывается из последовательности малозначительных опасных штрихов, он не ощущает связи ни с чем, что его окружает, он постоянно боится умереть. В результате он почти никогда не чувствует себя счастливым в том месте, где пребывает в настоящий момент, что-то внутри побуждает его двигаться к следующему, и хотя у него никогда нет определенной цели, он всегда бежит прочь, прочь, прочь. Таков изъян его характера, который странствия превратили в обычное состояние.

Двадцатью годами раньше, по иным причинам, нечто похожее случилось с его дедом. После смерти жены в этом укорененном, малоподвижном человеке что-то необратимо сломалось, и он пустился в дорогу. Он объехал весь мир, побывал в самых отдаленных и неожиданных местах, гонимый не любознательностью и жаждой чуда, а горем. В домашнем почтовом ящике появлялись открытки и письма с экзотическими штемпелями и марками. Иногда он звонил, и его голос, хриплый от желания вернуться, казалось, доносился с морского дна. Но он не возвращался. Только гораздо позже, когда совсем состарился и изнемог, он приехал обратно и доживал последние годы в задней части дома, выходившей в сад. Днем он бесцельно бродил между клумбами в пижаме, с всклокоченными немытыми волосами. К тому времени рассудок его померк. Он не помнил, где побывал. Все картины, впечатления, страны и континенты, которые он посетил, стерлись из памяти. А того, чего вы не помните, словно и не существует. Сам он считал, что никогда не выходил за пределы своей лужайки. Раздражительный и скаредный в течение большей части жизни, теперь он был в целом покладистым, хотя все еще способным на вспышки иррационального гнева. Что ты болтаешь? Я никогда не бывал в Перу, я ничего не знаю об этой стране! Не пори чушь о каком-то Перу!