— Ты какой-то заполошный сегодня, Шон, — говорит.

Шон — настоящее имя Мыша. Он подскочил, как испуганная кошка. Покраснел, на глазах выступили слезы.

— Что тебя беспокоит? Не поделишься с нами?

— Н-ничего, — говорит. — В-все в порядке.

Она наклонилась вперед, улыбается:

— Шон. Мы знаем о твоих проблемах. Давай расскажи Морин и товарищам, в чем дело. Опять папа, да?

Бедняга Мыш. Наивный — аж жуть. Я сто раз ему говорила: Да наври ты ей, Мыш! Придумай что-нибудь. Что угодно. Любая лажа сойдет. Но он каждый раз попадался на удочку — и вот снова, дрожа и всхлипывая, показывает татуировку на предплечье, и Морин, воркуя, вытягивает из бедолаги его историю, а Жирный Кев стоит у него за спиной, почесывая толстый живот.

— Отвяжитесь от него, — говорю.

— Что, прости? — переспрашивает Морин.

— Она сказала: «Отвяжитесь от него». — Тощий Стью вырос у меня за спиной.

Морин кивнула и поцокала языком. Ей даже удалось растянуть губы в улыбке.

— Эрин, ты, похоже, сегодня в дурном настроении?

— Нет. Просто отвяжитесь — и всё.

Я поглядела в широкое окно. Солнце светит вовсю. Река поблескивает за кирпичными домиками и панельными многоэтажками. Под руками вдруг заскользили проолифленные доски плота. Я ощутила на языке кисловатый вкус речной воды. Морин пялится на меня — глаз не отводит:

— У тебя такой отсутствующий взгляд, Эрин! Расскажи нам, где ты.

— Нигде.

Цокает языком.

— Как обидно, что ты не хочешь мне помочь, Эрин!

— Правда?

— Мы стараемся для вашей же пользы!

Я пожала плечами. Холодный речной ветер доносил запах моря. Я закрыла глаза. Свобода. Свобода.

— Вы должны понимать, — донесся до меня голос Морин. — Такие дети, как вы…

— Что вы имеете в виду? — спросила я. — Что значит «такие дети, как вы»?

Я открыла глаза. Она смотрит на меня печальными глазами. Потом вздыхает:

— Ты все прекрасно понимаешь, Эрин. Дети, которым нелегко живется. Дети, лишенные того, что другие в их возрасте считают само собой разумеющимся. Дети, которым придется всю жизнь бороться за место под солнцем. Дети, которые, хотя сами они ни в чем не виноваты…

Она промокнула губы носовым платком и дальше — полушепотом:

— Мне неприятно об этом говорить, но к таким детям мир всегда особенно суров.

Я чувствовала, как качается плот у меня под ногами.

— Поглядите на нас! — говорю. — С нами все в порядке. Мы можем добиться всего, чего захотим. Всего.

Морин улыбнулась. На лице ее ясно читалось: ребенок с трудной судьбой, дичок, воображает, что может всего добиться, но ничего ей не светит. Ничего. Как ее непутевой мамаше.

— Мы хотим, чтоб вы были счастливы.

Я ощутила брызги речной воды на лице.

— Я и так счастлива, — бормочу.

— Что?

— Она говорит, что счастлива, — сказал Тощий Стью.

Морин поджала губы и уставилась на меня. В ее глазах читалось: С чего тебе быть счастливой? С чего?

А потом безнадежно махнула рукой:

— Занятие окончено. Надеюсь, завтра мы будем в более подходящем настроении.

Мы гуськом потянулись к выходу. Морин удержала меня за локоть:

— Эрин!

— Да?

— Почему ты вечно все делаешь мне наперекор? Что с тобой не так?

Я поцокала языком.

— Что с вами не так, хотите сказать?

Она поджала губы:

— Ты иногда так жестока! Я прямо не знаю, как с тобой разговаривать.

— Жестока?

— Ты намеренно причиняешь боль!

— Боль?

Смотрит, глаз не отводит. В них слезы блестят.

— Да, боль! А ведь ты такая способная, умная девочка! Мне всегда казалось, что из всех здешних детей ты…

— Я — что?

Качает головой. Глаза в пол.

— Именно ты могла бы мне помочь. Мне кажется, ты могла бы помочь мне помочь остальным.

Ну что ты будешь делать! С самого моего появления в «Белых вратах» между нами возникло что-то необъяснимое: мы страшно друг друга злим. Я отвернулась.

— Мне всегда казалось… — шепчет.

— Что?

— Если б у меня была дочка…

Стою жду.

— Что? — спрашиваю.

— Она была бы похожа на тебя, Эрин.

Я как развернусь, как зыркну на нее в упор:

— Да в этом-то все и дело! Если бы у вас была дочка, вы бы о ней заботились, не то что моя мама! Если бы у вас была дочка, она бы ни за что не оказалась в «Белых вратах»! Если б у вас была дочка, вы бы не сбились с пути, не ушли из дома и не умерли, как умер-да моя мама! Ну, скажите это вслух, чего молчать-то? Вы были бы в сто раз лучше, чем моя мама!

Я выбежала из комнаты. Отыскала в игровой Января.

— Сегодня вечером, — шепчу.

Он осклабился — настоящий дьявол:

— Сегодня вечером.

Я поднялась к себе и стала укладывать вещи. Достала из-под кровати рюкзачок. Запихала туда одежду и провизию, которую специально припасла на такой случай: несколько банок кока-колы, чипсы, пачку печенья. Упаковала складной нож и карманный фонарик, купленные во время последнего побега. Положила мыло, шампунь, полотенчико. Сосчитала деньги: три фунта двадцать семь пенсов. Достала из глубины ящика картонную коробку с сокровищами.

Развязала ленту, приподняла крышку. Вытащила прядь маминых волос, ее сережку-попугайчика, помятую фотографию, где мы стоим вдвоем перед нашим домиком, снимок из больницы, где я расту у нее в животе, ее помаду, ее лак для ногтей, ее последний флакончик духов. Разложила все это на подушке. Легонько провела по губам ее помадой «Луч заката». Мазнула мизинец ее лаком для ногтей «Черный тюльпан». Осторожно капнула на палец ее духами «Темный бархат» и провела пальцем по шее. Прилегла на кровать. В открытое окно задувал ветерок. Я закрыла глаза и прошептала:

— Мама! Мама!

Ответа не было.

Я глубоко вдохнула, втягивая в себя ее запах.

— Мама!

Лежу вспоминаю домишко, где мы так чудесно жили. Вспоминаю, как она смеялась, как мы играли. Вспоминаю, с каким вызовом ее глаза смотрели на мир и с какой нежностью — на меня. Она видела в жизни столько горя, но всегда говорила: не важно, что было в прошлом и что будет потом. Наша жизнь вдвоем в Сент-Габриэле навек останется для нее раем.