— Мама! — шепчу. — Мама! Мама!

Лежу перебираю все ее истории. Про то, как она встретила моего отца. Она была ненамного старше, чем я сейчас. Он был матросом с иностранного траулера, зашедшего в порт переждать шторм. Наплел ей с три короба: про морские приключения, про любовь на всю жизнь… Они провели ночь в дешевой гостинице недалеко от причала. Наутро она проснулась одна. Увидела в окно, как их судно уходит в море. Она говорила, что уже тогда, стоя у окна, почувствовала, что в ней трепещет и бьется новая жизнь — я.

— Мама! — шепчу. — Мама!

Вдохнула поглубже. Открыла глаза. Посмотрела на снимок из больницы, где я расту у нее в животе. Я — крошечное существо, плаваю у нее внутри, дрыгаю ручками и ножками. Нас соединял особый канатик. Ее еда была моей едой, ее кровь — моей кровью. Вспомнила ее рассказы о том, как она готовилась к моему рождению, как покупала кроватку в лавке Армии спасения, наклеивала картинки с ангелами и феями на стены нашей будущей спальни, как я росла у нее внутри и в ней крепло радостное ожидание, предчувствие рая. Она ходила, нежно придерживая живот. Она шептала мое имя: Эрин, Эрин! Уже тогда она пела мне песни и рассказывала, как чудесно мы заживем, когда я появлюсь на свет и нас станет в этом мире двое.

— Мама! — шепчу. — Мама!

Вижу как живые ее сияющие зеленые глаза, рыжие волосы, огненным венчиком обрамляющие прекрасное лицо. Вижу, как пляшут ее сережки-попугайчики. Вижу яркую помаду на губах, ногти, покрытые темным блестящим лаком. Представляю ее прикосновение, ее голос. Помню, как тогда в Сент-Габриэле мы с ней жили как подружки, а не как мать и дочь. Как нам было хорошо! Нам никто больше не был нужен. Но иногда мы говорили о том, что будет, если она встретит хорошего человека. Говорили о других детях, которые, может, еще появятся, о моих братьях и сестрах. Ты бы хотела братика или сестричку? — спрашивала она. И я отвечала: Да! Очень! Они порой снились мне, эти братья и сестры, маленькие, хорошенькие, лучащиеся счастьем.

— Мама! Мама!

Вспоминаю ее в больнице. Мне было десять лет, всего десять. Ей вводили все больше морфия, чтобы облегчить боль. Она то уплывала из реальности, то снова возвращалась. Помню, как она склонилась ко мне с постели и взяла в ладони мое лицо. Прошептала, что ничего не может поделать. Ее как будто уносит вода. Не плачь, сказала она мне. Я всегда буду с тобой. Всегда. Я держала ее за руку, и рука становилась все холоднее и холоднее.

— Мама! Мама!

И наконец она пришла и позвала шепотом:

— Эрин. Эрин.

Я почувствовала на плече ее руку, на щеке ее дыхание. Угадала по голосу, что она улыбается. Ее рука легла мне на плечо. Она обняла меня, как в детстве. Я прижалась к ней.

— Я тебя люблю, — прошептала я.

— Я знаю. И я тебя люблю, Эрин. Я всегда буду тебя любить. Всегда.

— Мы с Январем решили уплыть на плоту.

Она рассмеялась:

— Я знаю.

— И ты с нами?

— Я всегда буду с тобой, Эрин.

Сколько-то времени мы пролежали так в обнимку. Я была не в «Белых вратах», а в нашем садике перед домом на выезде из Сент-Габриэля. Садик пестрел цветами, у забора поспевал крыжовник. От реки доносились пронзительные крики чаек. Я вцепилась в мамину руку. Она тихонько запела мне в ухо «Бобби Шафто». Положила в ладонь мятную конфету. Потом коснулась губами моего лба, и вот мы уже снова в «Белых вратах», в моей комнате. Полежали еще немного. Я знала, что она скоро уйдет. Мне виделись река, плот, быстрое течение. Вернусь ли я назад?

Мы улыбнулись, заметив птицу. Она присела на подоконник, заглянула внутрь и наклонила головку, разглядывая нас. Потом залетела в комнату. Быстрокрылая темная птичка, вроде воробушка. Она запорхала над нашими головами. Сделала несколько кругов под потолком.

— Птичка! — говорю. — Смотри, птичка!

Мы рассмеялись.

Потом птичка вернулась на подоконник, глянула на нас, вылетела наружу и взмыла в небо высоко над домами.

Я села в кровати, слежу за ней.

Мы снова рассмеялись.

— Вот смешная! — говорю.

— Это птица жизни, — откликнулась мама.

— Птица жизни?

— Мы приходим в этот мир из темноты. Мы не знаем, где мы были раньше. Мы не знаем, куда уйдем потом. Но пока мы здесь, мы можем расправить крылья и лететь — главное, не бояться.

Я задумалась над ее словами.

— Понимаешь? — спрашивает.

— Кажется, да.

Она улыбнулась. Лежим молча, только иногда она шепчет мое имя.

— Она еще прилетит? — спрашиваю.

— Кто знает? Может, и прилетит, раз уж нашла сюда дорогу.

Мы прислушались к детским голосам за стеной.

— Иди, Эрин. Пора. Январь тебя ждет.

— Ты будешь со мной?

— Я буду с тобой. Иди. Не оставайся со мной в темноте. Расправь крылья. Лети отсюда.

И она исчезла. С нижнего этажа доносилось бормотание телевизора, с верхнего — чьи-то рыдания. Я сложила свои сокровища обратно в коробку. Завязала ленту. Сунула коробку в рюкзак, глубоко вдохнула и пошла вниз, к Январю.

Увидела его — и расхохоталась. На нем был его особый костюм для побегов: черные джинсы и черная флисовая куртка, черные с красным кроссовки и черная трикотажная шапка. Он играл в бильярд с Волосатиком Смартом. В углу стоял его рюкзак. Он подмигнул мне, отправил последний шар в лузу и сказал Волосатику, что ему пора. Трудно было не догадаться, что происходит. Волосатик осклабился и подмигнул. Фингерс подошла ко мне и тихо спросила:

— Вы ведь вернетесь, правда? Правда?

Мы обнялись.

— Конечно, — ответила я. — Далеко мы все равно не уйдем, нас поймают и вернут обратно.

Я улыбнулась, хотя меня грызли сомнения. Как нас вернут со дна реки или моря?

Уилсон Кэйрнс сидел лицом к стене за отдельным столиком и, как всегда, лепил из глины. Лепил он постоянно. Как одержимый. Морин говорила, что это ему полезно: так он воссоздает что-то из своего утраченного детства. Перед ним лежал большущий ком глины, рядом стояла миска с водой. Руки перепачканы, стол тоже. Он вылепил нескольких глиняных человечков. Одного поднес к лицу и подул на него. Потом повел его по столу. Я коснулась плеча Уилсона и сказала:

— Пока, мы ненадолго!

— Может быть, — откликнулся он.

И ведь не шелохнется, только ведет по столу свою глиняную фигурку.

— Чего? — переспрашиваю.

Смотрит на фигурку через толстые очки. Хоть бы моргнул.

— Может быть, — шепчет.

Отпустил человечка, и тот остался стоять.