Яшке памятны эти посещения Махамаджана, воспоминания о них и по сей день вызывают у парня обильную и сладкую слюну.

Собака и мальчик шли очарованные выкриками старьевщика, которые были сладки, как свежий парной хлеб и мясной суп.

Яшка догнал старьевщика и сказал:

— Зайди к нам!

— Твоя ничего нет, — откликнулся татарин и похлопал Яшку по плечу. — Твоя Махамаджан все унес!

— Есть, найдем, — начал убеждать парень.

Старьевщик повернулся и пошел к подвалу, не переставая кричать:

— Старье биром, биром, деньга даем, даем!..

Голодному Яшке крики Махамаджана казались самой сладчайшей песней, песней о хлебе.

Подходя к подвалу, Яшка спросил у татарина:

— Все продают, ты зачем покупаешь?

— Махамаджан добрый, Махамаджан хлеб дает голодным малайкам[2],— ответил старьевщик и хитренько ухмыльнулся.

Яшка поверил и еще с большим упоением начал слушать выкрики Махамаджана. В подвале старьевщика встретила мать. Она замахала на него руками:

— Ничего нету. Уходи!

— Малайка говорит: есть.

Яшка сдернул свое рваное одеяло и положил к ногам татарина. Тот посмотрел на одеяло сверху, оттолкнул ногой, даже в руки не взял, и сказал:

— Это не пойдет.

Махамаджан уходил, а Яшка стоял на улице, слушал песню о хлебе и думал, что песня Махамаджана не для него, что она вовсе не о хлебе, а о голоде и нищете. Он вспомнил слова старьевщика о голодных малайках и проворчал:

— Кормит… Грабит, а не кормит, перетаскал все… — И Махамаджан со своим мешком, со своим сладким пением муэдзина сделался ненавистен Яшке.

Парень крикнул Черныша и побежал в другую сторону, чтобы не слышать песни Махамаджана о хлебе.

— Эй, Яшка, подь сюда! — раздался знакомый голос.

Яшка огляделся. У ворот сидел его товарищ Морква и звал:

— Подь сюда, на промысел рановато. Куда ты?

— Мутит дома. Ганька орет каждую ночь, жрать просит, мать тузит его.

— А ты не ходи домой, — посоветовал Морква.

— Спать негде. И мамку жалко.

— Мамку жалко, мамкин сын! Закуривай, так и быть, угощу тебя.

Морква, рябой подросток Яшкиных лет, торговал папиросами. Его районом были набережные Булака и Рыбная улица. Если спокойный и торжественный Махамаджан был каждому знаком на Булаке, то не меньше его был известен юркий, вертлявый Морква. Он постоянно бегал в своих шлепанцах с одного угла на другой, от прохожего к прохожему и визгливо кричал:

— Папиросы, лучшие папиросы, рассыпные!..

Присаживался Морква только тогда, когда хотел закурить. Он выбирал тумбу, зажигал папиросу и тянул, глядя на Булак. Запах его папирос ничем не отличался от вони булакской воды, но Морква вдыхал его глубоко и с наслаждением.

Он, выросший среди постоялых дворов, бань, складов кожи и скверной селедки, никогда не чувствовал зараженного воздуха, не страдал от него, напротив — от воздуха полей, лугов и садов его начинало тошнить.

— Ну, закуривай, — напомнил Морква Яшке. — Редко попадает?

— Окурки собираю, — признался Яшка и взял одну из рассыпных.

От ворот товарищи перешли на берег Булака, сели на пыльную траву и закурили. Морква цыкал желтой слюной и словами:

— Куда идешь?

— На Рыбную.

— Рано, я тоже пережидаю.

— Не рано, на помойки иду.

— А ты торгуй!

— Капиталов нету.

— У матери возьми!

— Сама голодная сидит.

— Тогда собаку продай!

— Черныша? За него мне один комиссар хорошо дает.

— Ну, вот продай и, как я, папиросником стань!

— Все продали, Черныша не продам, от тятьки моего всего один Черныш остался.

Морква придвинулся к Яшке и зашептал:

— Белые выше Симбирска, скоро к нам придут — хорошо будем торговать. — Папиросник хлопнул по своему фанерному ящику.

— Не придут к нам белые, а придут… выгоним! — Яшка сжал грязные маленькие, детские кулаки. — Выгоним!

— Что ты так зол на них? — спросил Морква и придвинул ящик с папиросами. — Закуривай!

Яшка отказался — он опьянел и от одной папироски.

— Отца они моего убили.

— Отца убили, они? — Морква как-то весь встрепенулся. — Твоего отца?

— А кто — ты думал? В прошлом году, осенью, когда за Совет дрались. С тех пор и началась у нас голодуха. Белые… покажу я тебе белых… Черныш, айда! — Яшка пошел на Рыбную к постоялым дворам и помойным ямам.

— Ты и вправду мне грозишь? — крикнул Морква.

— Получишь, если за белых пойдешь!

Морква хмыкнул:

— Придут белые, тогда подожмешь хвост, — и, довольный, побежал ловить прохожих. Он угостил Яшку только потому, что решил рассказать про белых.

Улицы оживлялись, на Рыбной открылись чайные и постоялые дворы. Яшка с Чернышом пробрались в один из дворов и раскопали мусорную яму. Яшка нашел картофельные очистки и тут же съел их. Черныш откопал банку с остатками гнилых консервов. Он пробовал ее зубами и лапами, но жесть не давалась. Лапа не проходила в узкое отверстие, и острая жесть ранила ее.

Яшка отнял у Черныша банку, отогнул жесть и начал жадно есть консервную гниль. Черныш прыгал ему на грудь, тянул морду, воем и глазами просил поделиться. Яшка кинул ему кусочек. Вообще, Черныш был лучшим добытчиком, чем Яшка. Он находил падаль, кости и был сравнительно сыт. В особенно голодные дни Яшка отнимал у Черныша кости, обгладывал с них все, что поддавалось его зубам, а затем уже передавал собаке.

— Что ты делаешь? — Дворник взял Яшку за руку.

— Жратву ищу! — огрызнулся Яшка.

— Собака чья? Твоя?

— Моя.